Трибунал
Шрифт:
Одного из расстрельной команды Роману Давидовичу все-таки пришлось допросить. Молодой, не старше двадцати, говорил, что пришел с фронтов Мировой, был контужен. Смотрел исподлобья, зло и испуганно. Сплевывал на пол. На вопросы отвечал односложно. Что делал? А то вы не знаете, товарищ комиссар. По чьему приказу? Начальство велело? Где бумага? А на что мне она, коли я даже читать не умею?
В конце концов, он взорвался:
– Да не помню я, что делал, понял ты, гнида тыловая! Не помню! Для того и пью, чтобы не помнить. А ты думаешь, что сильно лучше меня, да? Сидишь тут в белой рубашке и нос воротишь, да? Сволочь… сволочи…
И закричал, завыл, раскачиваясь на стуле из стороны в сторону.
Хацкелеев выслушал весь этот монолог с профессиональным
Вот так и работали.
Жалобы распределяли равномерно, и целая бригада следователей трудилась в поте лица, сочиняя отписки для соблюдения революционной законности. Просителей не пускали, самых настырных сажали под замок «за распространение контрреволюционных настроений».
На самом деле и город С. давал возможность развернуться. Он стоял недалеко от передовой. За два месяца до приезда Хацкелеева власти подавили крупный эсеровский мятеж, и те, кто держал руку на пульсе событий, например председатель местной ЧК и начальник милиции товарищ Дойч, приобрели и влияние, и капитал.
Настоящие дела творились в ЧК! Там складывался новый статус-кво, и если опоздать к раздаче, то так и будешь разбирать бумажки вышестоящего безграмотного начальства и ковыряться в законодательных актах еще царского образца, чтобы найти хоть какую-то базу для революционного правосудия. А начальник ЧК ставит врагов к стенке и добивается мгновенного результата. С Дойчем, конечно, тягаться бессмысленно – у него и членство в ВКП(б) с 1905 года, и отсидка в Петропавловской. Попасть бы под его начало… Но Дойч предпочитал окружать себя верными цепными псами, не отягощенными интеллектом. А зачем интеллект тем, кто делает грязную работу? Власть манила Хацкелеева, но цена казалась ему слишком высокой.
Уже через неделю после вступления в должность Роман Давидович перестал дергаться на предложения: «проявить бдительность», «почистить ряды», «усилить классовое самосознание». Местные развлекались, как могли. А вот телефонограммы из центра были серьезнее, потому что требовали реальных действий и реальных денег, коих не хватало. И не могло хватать, ведь каждое второе дело, ложившееся на стол к Хацкелееву, было связано с хищением средств в особо крупных размерах. «Народная, значит, власть? Ладно, я этого не говорил и даже не думал…
Убраться бы отсюда поближе к центру, туда, где происходят реальные события, где творится настоящая история! Только не убежать, трусливо поджав хвост, а уйти на повышение, с гордо поднятой головой».
И вот важное задание для следственной комиссии из самого центра по антицерковному направлению.
– Товарищ Троцкий недоволен тем, как у нас обстоят дела с антицерковной пропагандой! – мрачным тоном сообщил Хацкелееву Картонов-Самарский. – Очень недоволен товарищ Троцкий. Вы понимаете, чем это для нас чревато?
Хацкелеев понимал. Он понимал это даже лучше начальства из исполкома. Антицерковное направление в городе С. было провалено по всем статьям. Из всех возможных мер воздействия на народ новая власть использовала старое доброе «запрещать и не пущать». Запретили колокольный звон, долгополых согнали на принудительные работы – некоторых убили без суда и следствия. Ходили слухи: в деревне Клюевке Хвалынского уезда большевики попытались реквизировать у крестьян хлеб аккурат в пасхальную ночь. Крестьяне отреагировали соответственно: двоих из прибывших к ним красногвардейцев убили. Остальные разбежались.
Потом вернулись. Местного попа, как главу «контрреволюции» поставили к стенке. В селе Елшанка ретивые комиссары забили местного попа до смерти. Поп был зажиточный, однако денег не отдавал. Говорят, комиссары обыскали весь дом, но нашли не более 1000 рублей. ЧК – с нее и взятки гладки, а документов никаких! «Грабь награбленное» – вот и вся пропаганда.
Конечно, попы не оставались в долгу и, в свою очередь, устраивали
молодой советской власти мелкие провокации, самой крупной из которых был крестный ход по поводу запрета преподавания Закона Божьего в школе. Дело, открытое по итогам этой провокации, было триумфально провалено лично Гринем, спешно переведенным на какой-то продовольственный скандал.От Гриня Хацкелееву досталась пухлая папка. Однако вместо дела, которое можно было бы передать в суд, следователь увидел набор бессвязных фактов и голословных утверждений, написанных корявым почерком на казенном бланке, да еще и с ошибками. Особенно развеселила его причина, по которой дело так и не дошло до суда. Некто товарищ Гусев не смог сделать элементарного – правильно записать фамилии фигурантов дела. Так, в деле появился местный «подпоручик Киже» – протоиерей Михаил Орлов, который неожиданно заменил реального священника – иерея Михаила Платанова, настоятеля Серафимовской церкви. Комиссия опозорилась, попы перекрестились да и отправились восвояси, а с Гриня – как с гуся вода.
– Вот вы этим и займетесь, товарищ.
– А что конкретно я должен сделать? – спросил Хацкелеев, любивший во всех делах порядок и определенность.
Вопрос этот не понравился Картонову-Самарскому. Потому что он и вовсе не представлял, как подступиться к этому заданию, чтобы, с одной стороны, показать народу, что советская власть «действует только в рамках закона», а с другой – чтобы «всю эту сволоту поповскую вымести из города поганой метлой». Так сказал товарищ Троцкий, который ехал на Уральский фронт и по случаю остановился в их городе. Обычно, когда Самарский не знал, что сказать, он начинал давить на революционную совесть и пролетарскую сознательность.
– Что конкретно? А вывести на чистую воду весь Епархиальный совет, этот рассадник мракобесия!
– Посадить весь совет? – уточнил Хацкелеев, стараясь не показывать удивления. – За что же?
– А это уж ваша работа – найти и обезвредить внутреннего врага! Или вы считаете, что они такие невинные овечки, которых и посадить не за что?
И вот сегодня вся верхушка местного церковного управления сидит на скамье подсудимых, народ гудит, как растревоженный улей, а главный обвинитель Хацкелеев дурак дураком стоит на улице, потому что вышел из здания суда слишком поздно. Зал с органом задействовали нечасто – только в экстренных случаях. Обычно заседания Ревтрибунала происходили в обстановке гораздо более камерной и деловой.
Романа Давидовича со всех сторон толкают революционные матросы и благочестивые матери семейств, темные бабки в платках и прогрессивные курсистки, студенты и воры в законе. Последние не афишировали своего занятия, но Хацкелеев глазом сыскаря из адвокатской конторы, каковым он и был в родном Харькове до 1915 года, отмечал их попытки поживиться за счет собравшейся публики.
А задержала его Кира. Он столкнулся с ней буквально на выходе из своего кабинета. Почти своего. Отдельным местом для работы он обзавелся сравнительно недавно, как раз когда работал в усиленном режиме по делу о провокации попов. С Кирой они сошлись почти случайно в первые же дни пребывания Хацкелеева в С. Она была старше на десять лет, говорила грубым голосом, курила папиросы и совсем не нравилась ему. Только глаза у нее были красивые – небольшие, но всегда как будто немного удивленные. Как только стало понятно, что Кира ждет ребенка, она объяснила будущему отцу – смущенному и раздосадованному, – что считает брак пещерным предрассудком, а его поползновения управлять ее жизнью и командовать ею («Кира, не пей!», «Кира, ты опять куришь, как ты не понимаешь, что это может навредить нашему – моему, черт возьми, Кира! – ребенку!») отвратительным проявлением патриархального деспотизма! Но жить она переехала в его комнату на Провиантской, где сразу заняла все пространство, включая шкаф и комод, своим тряпьем, книгами и еще непонятно чем, а главное – собой. После переезда Киры Хацкелеев с головой ушел в работу, все чаще ночуя на служебном черном ободранном диване, стоявшем в темном коридоре прямо напротив лестницы.