Тридцать первый этаж

— Я тебе кое-что забыла отдать. У меня в сумочке, сейчас принесу. — Лиза встала из кресла и направилась в коридор. Роберт проводил её взглядом. «Как же она хороша!» — думал он, глядя на изгибы её тонкой талии, подчёркнутые тёмно-синей водолазкой, на обтянутые джинсами ягодицы и стройные ноги.

— Я заинтригован! — шутливо ответил он.

Вернувшись в комнату, она положила на столик белый пластиковый футляр.

— Вот. Я это в сумке нашла, которую ты мне дал, в боковом кармане, ну и выложила, чтоб не потерять. А назад положить забыла.

— Что это?

— Карта памяти.

— А что на ней, ты смотрела?

— Да, не удержалась, извини. Там фотографии. Ты со своими родителями.

— Интересно. Потом гляну, — сказал Роберт и задумался: «Сегодня почему-то всё напоминает о родителях». Он попытался отгородиться от некстати возникших воспоминаний, но у него ничего не получилось. Его волнение от близости Лизы вдруг испарилось, уступив место совсем другим переживаниям.

— Роб, что-то случилось? — спросила Лиза.

— Нет, почему ты так решила?

— Ты как-то погрустнел. Я не хотела тебя расстроить, правда!

Она сделала ещё несколько глотков вина. Роберт тоже.

— Да просто… Нет, ты здесь ни при чём. Просто в последнее время часто вспоминаю. Как-то всё было это неправильно. Наши с ним отношения. Всё через жопу было!

— Ты о ком?

— Об отце. Знаешь, я ведь его так и не смог простить.

— За что? — осторожно спросила Лиза и допила своё вино.

Роберт взял бутылку и вновь наполнил бокалы.

— Расскажу тебе. В конце концов, почему бы и нет? Как бы это начать?..

Он замолчал, сделавшись хмурым, потом по его лицу словно пробежала тень смущения, и, наконец, не без усилия над собой, он снова заговорил, но тон его голоса изменился, сделался ниже и гуще:

— У нас ведь с отцом были такие неважные отношения, я тебе говорил уже. Когда я мелкий был, он хотел, чтобы я стал фотографом, как он сам. А он ведь был крутым фотографом! Олимпиаду снимал, ещё в те годы. И ещё много чего. И много кого. Потом, после перестройки стал для журналов работать. Для западных. Ну вот. А я как-то не любил фотографировать. Помню, он отдал меня в фотокружок какой-то, а ведь тогда, в девяностые, их почти не было, всё развалилось. А он нашёл такой кружок. Я там с одним парнем поссорился. И мы с ним подрались. Точнее, он меня побил. Я застеснялся и решил, что ни ногой больше в этот кружок! Короче, косил я, прогуливал его. А отцу врал. И когда это выяснилось, отец со мной неделю не разговаривал. Он гордый был очень. Со сложностями. В общем, с тех пор у нас отношения стали разваливаться. Но они всё-таки были, эти отношения. Достаточно прохладные, но всё-таки были. А потом, когда мне было тринадцать, случилась такая история…

Роберт выпил, немного покрутил бокал в руках и, окончательно решившись, продолжил:

— Отец дома редко бывал. Всё у него командировки, ну и прочее. Приехал как-то домой и говорит: «Я ухожу!». А мать его спросила: «Что, надоела я тебе?». Он ответил, что, мол, нет, не надоела. Просто, пришло время. Как я сейчас понимаю, кризис у него такой был. Как раз, сорок четыре года. Но меня при этом разговоре не было вообще-то. Мне мать рассказывала. Короче, он собрал вещи, у него их немного было — так, то, что он с собой в командировки брал. И ушёл. Мама моя в то время тоже была не в лучшей форме. У неё щитовидка больная. Гормоны пьёт постоянно. Эмоциональная очень. Нет, ты не подумай, что она — чокнутая! Нет! Но… В общем, она напилась сильно и полоснула ножом себе по запястью. Хорошо, что не в ванной, а так просто. Как кровь увидела — опомнилась. Сама скорую вызвала. Я из школы прихожу, задержался там ещё с приятелем. Уже темно, зима была. А у подъезда микроавтобус с красными крестами стоит, огнями мигает, такими ярко-голубыми…

Он снова замолчал и посмотрел на Лизу, даже не потому, что ожидал от неё какой-то реакции. Просто ему захотелось заглянуть в её глаза. Та сделала пару больших глотков и мягко поймала его взгляд.

— Солнце, это очень печально! Я тебе сочувствую!

— Да. На самом деле, было жутко. Уже из больницы я дозвонился другу отца, сказал, что с мамой плохо, тот ему передал. Тогда же мобильников не было ещё. В общем, ночью он приехал, добился, чтоб его пропустили. Он плакал. Я ни разу до этого не видел, чтобы он плакал. Просил прощения у мамы, у меня, клялся, что никогда нас не оставит, ругал себя. Так вот. Мать ещё две недели в больнице пролежала, с психиатром беседовала каждый день. Потом отец её забрал домой, под расписку. Вообще, она достаточно быстро оправилась после этого. Но я всё равно не смог его до конца простить. Что-то такое в душе осталось, какая-то чернуха, которую ничем не смыть. Понимаешь?

— Ещё бы! Я бы тоже не простила!

— Знаешь, на самом деле это неправильно. Все совершают ошибки. Теперь, когда его нет, я жалею, что не смог простить. Но в то же время, я всё вспоминаю эти голубые мигалки скорой, и снова ненавижу его, как и тогда. Глупо! Он был гордый, он не старался заискивать передо мной или перед мамой, чтоб получить прощение. Я знаю, тогда он действительно искренне раскаялся. И мать его искренне простила. Ну вот. А три года назад — эта аневризма. Я с работы пришёл, а он лежит в своём кресле, и журнал на полу валяется. А на обложке журнала — фото, которое он сам и сделал. Я тогда чуть сознание не потерял…

— Роб, прости меня, пожалуйста, я не хотела тебя волновать! Просто решила отдать тебе флешку эту чёртову! Не стоило мне её вообще трогать, и тем более смотреть! — сказала Лиза с чувством.

— Перестань! Всё нормально. Просто решил тебе рассказать, — задумчиво ответил Роберт, глядя ей в лицо. От выпитого вина он немного расслабился, раскрепостился. Воспоминания об отце, высказанные вслух, стали бледнеть, растворяться. И в то же время он вдруг ощутил уверенность в себе. Он посмотрел на грудь своей подруги, почти не стесняясь. Более того, он хотел, чтобы она это заметила. Он подумал, что сейчас Лиза обязательно поведает какую-нибудь грустную историю из своей жизни, хотя бы для того, чтобы доказать ему своё небезразличие, или просто потому, что так принято: «откровенность за откровенность». Но ему совершенно не хотелось выслушивать что-то подобное.

— Роб, а вина больше нет? — спросила Лиза, кивнув головой в сторону пустой бутылки.

— Увы, похоже, что нет. Но, есть виски. Или может быть, попьём чаю? — последнее предложение он произнёс с усмешкой.

— Давай виски. Только чуть-чуть, не то я закосею.

Он сходил на кухню, принёс оттуда два толстостенных прозрачных бокала, на дне которых сверкали кубики льда, и начатую уже пол-литровую бутылку «Джонни Уокера» с чёрной этикеткой. Убрав пустую винную бутылку под журнальный столик, он наполнил каждый бокал примерно на треть и сказал:

— К чёрту тосты! Будем!

— Согласна! — засмеялась Лиза.

Они выпили по глотку. Роберт почувствовал, как в груди растекается благородное тепло. Виски было одним из его любимых алкогольных напитков.

Лиза встала из кресла и подошла к окну. Уже начинало темнеть.

— Красивый у тебя двор. Столько деревьев… — сказала она, смотря на жёлто-красную пестроту осенней листвы.

— Да, мне тоже нравится. Я люблю смотреть в окно, хотя моя мама часто шутила, что это от моего безделья, — ответил он и подошёл к ней с бокалом в руке.

— Ты ведь знаешь, зачем я приехала, правда?

Сердце его подскочило к самой глотке. Он отпил виски и ответил:

— Возможно.

— Ты говоришь, как Вера, — усмехнулась она. — Дай глотнуть.

Она взяла у Роберта бокал, сделала глоток и немного поморщилась. Её виски осталось на журнальном столике. Поставив бокал на подоконник, она продолжила тихим и спокойным голосом:

— Я понимаю, ты честный и ответственный человек, ты сам этого никогда не скажешь. Так и должно быть. Поэтому в нашей ситуации первый шаг обязана сделать я.