Тридцать три несчастья

На сцене события разворачивались своим чередом. Страсти накалялись, героиня Галки Беляковой уже покончила с собой, дело близилось к развязке, а его любимица все молчала как рыба об лед.

Кирилл уже из принципа хотел досмотреть до конца. Его осенила догадка, что девушку пригласили из Театра мимики и жеста, где играли глухонемые актеры. Другое оправдание было придумать трудно — ведь все разговаривали кто во что горазд, а она нет.

— Жалко девку, — Кирилл склонился к Борьке. — Такая красивая — и немая.

— Чего-чего? — не понял Борька. — Где немая? — Он слегка привстал, вытянул вперед шею и завертел в разные стороны головой.

Но тут на них зашикали, и, извинившись, Кирилл отстал от Миронова с расспросами.

Он с умилением наблюдал, как бедняжка размахивала руками, вращала ярко-синими глазами и презабавно складывала пухлые губки бантиком — то капризно, то сердито, в зависимости от того, что происходило на сцене. Видимо, именно благодаря своему недугу она так живо реагировала.

А между тем пошла последняя сцена, и Любка готовилась к своему звездному часу.

Декорация изображала школьный класс образца 1941 года. На сцене стояли несколько ветхозаветных парт с откидывающимися крышками, за одной из них сидели Любанька с Людкой Соловьевой.

Аришка Прокопьева, замечательно исполняющая роль стервы Валендры, чеканила шаг вдоль доски и угрожала своим ученикам скорой расправой. В классе росло напряжение, зрел бунт.

До Любанькиного выступления оставалось реплик пять-шесть, и она уже накручивала себя, чтобы истошно крикнуть: «Да наши мальчики уже усы бреют!!!»

Еще немного… еще… еще… Пора!

Любка рванулась из-за парты. Но в этот момент раздался оглушительный треск, что-то качнуло ее назад, и она упала обратно на скамейку. Воцарилась тишина, все актеры с изумлением уставились на нее и замерли в ожидании. Любка с ужасом поняла, что она зацепилась юбкой за гвоздь, торчащий из крышки парты, платье разодрано до талии, из театра ее теперь точно выгонят, и жизнь кончена.

От страха у нее навернулись слезы, сквозь мутную пелену она оглядела своих товарищей, застывших в немой сцене, словно бы играли «Ревизора», и поняла, что висит уже огромная пауза, никто из коллег не спешит ей на выручку, и хочешь не хочешь, а реплику произносить надо.

Проглотив противный теплый комок в горле и втянув голову в плечи, наивно пытаясь остаться незамеченной, она тихо, каким-то детским голоском очень просто сказала:

— Да наши мальчики… усы уже бреют…

И так безыскусно и трогательно прозвучала эта фраза, что вдруг до щемящей боли в сердце стало жалко их всех — и этих юных мальчиков и девочек, которые завтра погибнут на войне, и их отцов, многие из которых тоже не доживут до Победы, и старого директора школы, и даже Валендру, которую буквально размазала по стенке эта наивная толстушка. Кирилл понял, что влюбился.

Дядьки и тетки из министерства благосклонно закивали головами.

Соловьева злобно шипела Любке на ухо: «Ну, Ревенко, ты, блин, Сара Бернар… Нарочно, что ли, на репетициях дуру гнала? Боялась, что красочку украдут?»

Любка ничего не понимала и испуганно озиралась по сторонам.

Действие продолжалось, а Женя Скорик ласково улыбался из-за кулис и показывал ей большой палец.

Спектакль приняли. Все друг друга поздравляли, целовались, Любке говорили какие-то особенные слова, намекая на творческий взлет, и она, окрыленная, понеслась в большую девичью гримерку накрывать столы.

Кирилл с Борькой стояли в «стекляшке» на Суворовском в очереди за водкой.

Кирилла прорвало:

— Слушай, Борька, расскажи о ней. Ты с ней знаком?

— Эк тебя цапануло-то! — смеялся Миронов.

— Да ладно тебе… Кто такая?

— Это которая? Немая, что ли?

— Дурак ты.

— Ну пошутил, пошутил. Кто ж Любаню не знает?

— Ты на что намекаешь? Она что, из этих?..

— Да нет, брось, ты не понял. Она не по этому делу. У нее даже кликуха — мама Люба. Все про всех знает, всегда поможет, если что. Надежная баба.

— А у нее есть кто-нибудь? — как бы между прочим спросил Кирилл.

— Говорю же тебе, дубина, она не по этому делу. Я и сам к ней клеился.

— Да? И что?

— А ничего. Ясное дело, отшила. Она как обожглась с Алтыновым, так на мужиков и не глядит.

— С Алтыновым?.. — Кирилл аж присвистнул. — Ничего себе… Да ты гонишь небось.

— А зачем мне? Про это все знают. Не веришь — спроси у кого хочешь.

— Вот это да… А что у них было?

— Все. Он ей ребенка сделал и кинул. Знать не хочет ни ее, ни пацана.

— Так у нее ребенок? — Кирилл обалдел.

— Ну да. Говорю же, все знают. Живет с сыном. Между прочим, в двухкомнатной квартире. Мамаша год назад замуж вышла, бывает наездами.

— А ты-то откуда знаешь?

— Повторяю тебе, дубина, был увлечен-с, наводил справки. Между прочим, отлично готовит. Так что рекомендую. Ватруха что надо.

— Борька, заткнись, а то в рожу дам. И за дубину, кстати сказать, ответишь, — одними губами улыбнулся Кирилл.

— Да ладно, старик, извини. Это я дубина, — зная вспыльчивый нрав Кирилла, Борька предпочел отшутиться.

Очередь наконец подошла. Они взяли две бутылки «Столичной», в соседнем отделе купили на оставшиеся деньги рыбный рулет и двинули к театру.

— Вам чего надо-то? — грозно сверкнула на них очами пожилая вахтерша на проходной. Она бдительно разглядывала молодых людей. От них несло рыбой, карманы пиджака лысоватого юноши подозрительно топорщились, его приятель переминался с ноги на ногу и стыдливо глядел в потолок. — Идите-ка отсюдова, а то пожарника кликну.

— Бабуль, не надо пожарника. Мы свои, мы к ребятам на банкет, — миролюбиво осклабился Борька.

— Какой еще банкет? И нету никакого банкета. Идите, идите с богом. — Бабка вылезла из-за стола и преградила своим тщедушным тельцем вход. — Ишь, чего выдумали, банкет им подавай…

— Ну правда же, — продолжал канючить Борька. — Нас Люба Ревенко пригласила. Просила в магазин зайти, купить кое-чего, — Борька откровенно показал бабке бутылку водки, — народ ждет, а вы нас не пускаете. Как быть-то?

Вахтерша нацепила на нос очки, ехидно усмехнулась и уперла руки в тощие бока:

— Да кто она такая, эта шалава, чтобы приглашать всякую рвань? Ей дай волю, так она в театр всю голытьбу притащит. Идите себе подобру-поздорову.