Тридцать три удовольствия

— Вы думаете, я пришел просить Ларису вернуться? — заговорил Тетка. — Ошибаетесь, птички мои. Я пришел, чтобы застлелить вас.

Он именно так и обмолвился — «застлелить», и от этого весь облик его сделался еще жальче. Он залез в карман брюк и вытащил оттуда револьверчик, такой маленький, что в здоровенной руке Ардалиона Ивановича выглядел смешно. Из такого револьверчика и впрямь можно было только застлелить, а не застрелить.

— Ардалион, это глупо и безобразно. Зачем ты так унижаешь себя?

— Сначала я убью ее, эту прекрасную женщину, — продолжал он. — Потом мы немного поплачем над ее трупом вдвоем с тобой, Федя, прежде чем я убью тебя. Потом я еще немного поплачу над вашими мертвыми телами и пущу себе пулю в лоб. Вот как я сделаю. Лара, ты готова принять смерть из моих рук?

— Ардалион, прекрати эту мерзостную комедию, — тихо сказала Лариса, и в этот миг револьверчик выстрелил. В следующую секунду я ударил ногой по руке Ардалиона Ивановича с такой силой и точностью, что он от боли разжал пальцы и выронил револьверчик, который я тотчас схватил с ковра, отпрыгнул и столь же сильно и рассчетливо заехал ногой главнокомандующему в пах. Он заревел и ничком рухнул на ковер. Лариса сидела все в той же позе, кисти рук зажаты между коленями, и вся дрожала. Глаза ее были широко раскрыты. В раззявленном рту красноармейца зияло пулевое отверстие, и, судя по его расположению, пуля прошла в нескольких сантиметрах над головой Птички. Ардалион Иванович продолжал корчиться и реветь, катаясь по ковру.

— Я никак не ожидал, что он выстрелит, — промолвил я.

— Ты снова, как тогда, в Киеве, спас меня от смерти, — стуча зубами, пробормотала Лариса. — Если бы он выстрелил еще раз, он точно попал бы мне в лицо.

— Я должен был тут же нанести свой удар, но я был уверен, что здравый смысл не изменит ему, — оправдывался я, проклиная себя, что действительно не вышиб у него пистолет сразу.

Ардалион Иванович перестал стонать. Теперь он плакал. Сквозь его всхлипывания, можно было разобрать мольбы:

— Прос… простите меня! Лара, Ларочка, прости меня, своего старого грешника. Слышишь, прости…

Он пополз к ее ногам и хотел припасть к ним лицом, но Лариса отстранила его:

— Это ты прости нас, Ардалион. И меня, и Федора.

В эту минуту в дверь снова постучали, после чего в номер вошел хозяин гостиницы в сопровождении еще двоих особей мужского пола немецкой национальности. Все трое моментально принялись выказывать свои недюжинные познания в немецком языке, жестикулировать и показывать пальцем на расслюнявившегося Ардалиона Ивановича, стоящего на коленях перед небывало красивой Ларисой, а также на револьверчик, который я держал в руке, и на пулевое отверстие во рту у красноармейца.

— Meine Herren, — произнес я громко, — everything is allredy all right. The Red Army soldier commited a suicide. Our old man laments his death. Alles ist gut. Kein Problem [81] .

Хозяин гостиницы еще раз внимательно оглядел всю картину происшествия, и как только я подумал, что он сейчас побежит за полицией, он вдруг громко расхохотался, махнул рукой и сказал:

— Ach na ja! Das ist eine wirklische illustration von Russische Leben [82] !

81

Господа, все уже уладилось. Боец Красной Армии покончил с собой. Наш старик оплакивает его кончину. Все хорошо. Никаких проблем (нем. и англ.).

82

Ах, ну да! Это настоящая иллюстрация из русской жизни! (нем.).

Спутники его закачали головами, любитель советской живописи погрозил мне и Ардалиону Ивановичу пальцем, я достал из сумки свою большую папку, извлек из нее наугад первую попавшуюся картинку и протянул ее хозяину «Челси», предварительно спрятав револьверчик в карман. Он поблагодарил меня, пожал мне руку и, снова расхохотавшись, удалился, уводя с собой своих спутников.

— Ардалион, — сказала Лариса. — Скажи нам, что ты простил нас, и возвращайся в Ахен.

— Вот так вот, да? — промычал Тетка. — Федор, помоги мне, пожалуйста, встать.

Я выполнил его просьбу. Он отряхнул колени, громко и тяжело вздохнул и сказал так:

— Я прощаю тебя, Лара. Ты дала мне много счастья, и я прощаю тебя. А этого молодого человека отныне и до скончания века я буду считать своим самым лютым и ненавистным врагом.

— Прости и его тоже, Ардалион. Я люблю его. Прости его.

— Нет, Лара, нет! Враг! И пусть он боится попадаться мне на моем пути.

— Хорошо, пусть так. А теперь ступай. Я уже близка к обмороку.

— А как же все твои парижские вещи?

— Они не нужны мне. Раздай их кому-нибудь. И уходи, умоляю!

— Прощай, Лара.

Он ушел. Одетые мы легли на кровать и до самой темноты лежали и молча смотрели в окно, как кончается этот бурный, счастливый и несчастный день.

Утром я вспомнил что Анна Кройцлин должна сегодня ехать ко мне в Ахен. Я вышел из номера и позвонил ей снизу, от портье. Услышав в трубке мой голос, Анна страшно обрадовалась и, судя по всему, разволновалась. Стараясь не проявлять в голосе никаких эмоций, я жестким тоном объявил ей, что непредвиденные обстоятельства вынуждают меня самым экстренным способом покинуть Германию и вернуться в Москву, что провожать меня не нужно, потому что я звоню из аэропорта и через несколько минут буду сидеть в самолете. Все подробности опишу в первом же письме из Москвы. Она простилась со мной поникшим голосом, словно чувствовала, что я не напишу ей никакого письма и что в номере гостиницы в постели ждет меня моя любовница.

Мне ужасно не хотелось как-нибудь случайно — на улице, в кафе, в ресторане, в Кёльнском соборе — встретиться с Анной Кройцлин. Попрощавшись с ней по телефону, я разбудил Птичку, мы позавтракали и отправились кататься на поезде вдоль Рейна. Светило яркое солнце, мы ехали вдоль живописнейших рейнских берегов, нарядные домики посверкивали нам своими окошками. Рейн, уже, чем Волга под Ярославлем, катил свои воды вверх, в Северное море. Проехав Бонн и Бад Хоннеф, поезд покинул Вестфалию, и началась земля Рейнланд-Пфальц. Мы миновали Кобленц, приют французской аристократии, выметенной из Франции буржуазной революцией; видели знаменитую скалу Лорелею, на которой огромными белыми букавами так и было написано: «LORELEI», что, конечно, полностью уничтожало романтические впечатления от зрелища; за Бингеном два берега Рейна были уже поделены между Рейнланд-Пфальцем и Гессеном, но в Дармштадт мы не поехали, а сошли с поезда в Майнце, потому что нам срочно надо было запереться на ключ в комнате гостиницы. Мы и гостиницу-то не стали долго искать — вышли из вокзала, пересекли площадь и увидели две надписи: «HOTEL» и «SEX CRAZY» [83] , первая маленькая и скромная, а вторая огромная, светящаяся красным сиянием. Оказалось, что треть здания занимает гостиница, а две трети — публичный дом со столь робким названием. Беря ключи от номера, я снова подумал об Анне Кройцлин: она бы наверняка не согласилась жить в гостинице, соседствующей с публичным домом. И вопреки этому чувство неприязни к Анне, подогреваемое чувством вины перед ней, прокатилось у меня внутри холодной волной по горячему песку любовной тяги, которую я испытывал по отношению к Птичке. Заперевшись в своем номере, мы бросились в объятия друг друга так жарко, будто только что встретились после долгой разлуки. А через сколько-то времени все снова кончилось ее сладостными рыданиями и потоками слез. То задремывая, то вновь возвращаясь к ласкам, мы всю вторую половину дня провели взаперти. Здесь была плохая звукоизоляция, и за стеной постоянно можно было слышать возгласы и громкий смех проституток. Когда стемнело, мы отправились поужинать и прогуляться. Вечер был холодный, и Лариса попросила меня вернуться в номер и принести ей шелковый шарф. Когда я вошел в гостиницу, я не узнал ее — ярко-красные обои, малиновые ковры на полу, небольшой бар, за стойкой которого восседали две вполне определенного вида особы, в чем-то пернатом на голом теле и черных чулках в сетку. При виде меня, они заулыбались и стали принимать расслабленные позы. Все-таки я перепутал дверь и вместо гостиницы попал в «SEX CRAZY».

83

«Отель» и «Половое безумство» (нем. и англ.).

— Зиг хайль, девочки! — сказал я, выбрасывая вперед и вверх правую руку, развернулся и пошел прочь. Когда я все же попал в гостиницу и принес Ларисе ее шелковый шарф, она встретила меня со смехом:

— Мерзавец, ты, конечно, не мог не заглянуть к девкам! Быстро же ты с ними управился!

— Да, — сокрушенно согласился я, — никакого удовольствия, а денег и нравственности потратил кучу.

Весь этот вечер и утром следующего дня мы гуляли по Майнцу, побывали в музее книгопечатника Гутенберга, где я купил чудесное крошечное издание Евангелия от Иоанна на немецком языке — всю книжечку можно было уместить в спичечном коробке; видели мемориал жителям Майнца, погибшим в различных войнах, весь заляпанный разноцветными красками и надписями, свидетельствующими о том, что в Германии до сих пор борются с нацизмом и кайзеровским духом. Рядом с мемориалом привлекала взор гигантская гора, составленная из свежих великолепных цветочных венков с шелковыми нарядными лентами. У прохожего удалось узнать, что некогда на этом месте стояла синагога, взорванная гитлеровцами. Уезжая в полдень из Майнца, мы видели на вокзале сидячую забастовку турок и некое подобие драки между светловолосыми немецкими юношами и кучерявыми турками. Всю вторую половину дня мы гуляли по Бонну, до которого доехали за два часа. Бонн ни мне, ни Ларисе не понравился. Может быть, потому, что мы уже устали от впечатлений, от Германии, от ее красивых и благоустроенных городов.

— Сейчас бы куда-нибудь к морю, — сказала Лариса.

— Уедем в Венгрию, а там — куда волна отнесет. Может быть, к морю и отнесет.

Вечером мы вернулись в Кёльн, в нашу многострадальную «Челси» на Юлихерштрассе, где нас ожидали две записки — одна от Херренхофа, а другая от Мезереша.

Удовольствие тридцатое ВЕНГЕРСКАЯ РАПСОДИЯ

Редкая страна так хорошо устроена для любви, как Венгрия, — мелодичная музыка, зажигательные танцы, разнообразие цветов, благоприятный климат, веселые женщины и удалые мужчины, изысканные вина и блюда с паприкой, волны Дуная и зелень полей… удивительно, насколько приспособлена для влюбленных Венгрия!

Шандор Вадьонош. «Весна в Бекешчабе»