Тридцать три удовольствия

— Ваш замечательный Игорь прекраснейшим образом устроился. Его подобрала какая-то бабенка, приютила у себя, и теперь они вместе пьянствуют и развратничают. В общем, Игоречек пошел по рукам. Детей ему не видать, как своих ушей.

— А ты случайно, не можешь сказать мне, как его найти?

— Знать не знаю и знать не хочу! — словами Николки ответила Муха. — Ни телефона, ни адреса этой мегеры, которая его приютила.

— А ты не могла бы попросить его, чтобы он позвонил мне, когда будет звонить тебе?

— Ты знаешь, Федь, меня так колотит всю, когда я слышу его поганый голос, что если вспомню — передам, а не вспомню — не сердись на меня. Ладно?

Таким образом, до начала лета двое из нашей четверки выпали из круга моего внимания, а потом, в середине июня, на меня напала жесточайшая депрессия, от которой я едва не попал в психушку. Началось все с того, что я снял однокомнатную квартиру на «Баррикадной», из окон которой хорошо был виден Белый дом, и в этой квартире я решил устроить мастерскую, где можно было бы уединяться и работать над серией офортов под названием «Гримасы». Да, я всерьез решил повторить Гойю, и именно поэтому в качестве техники выбрал офорт, над овладением которым нужно было как следует попотеть. Я купил все необходимое оборудование, материалы и учебные пособия. Но дело не шло. С каждым днем я все больше чувствовал, как на меня надвигается и надвигается какая-то страшная мрачная туча. У меня стали появляться слуховые галлюцинации, я слышал голоса, зовущие меня куда-то, крики чаек, детский плач, хохот каких-то недобрых существ. В конце концов, я четко осознал, что безумно тоскую по Ларисе. Я ничего не мог поделать с этим горестным осознанием и дошел до того, что однажды ночью, выпив в одиночестве бутылку водки и нисколько не запьянев, я увидел, что за шторой кто-то стоит и тихо поет голосом Ларисы, но я знал, что это не она, а бес. Тихонько, чтобы не спугнуть мерзкую тварь, вздумавшую меня дразнить, я достал пистолет генерала Шумейко, спустил его с предохранителя и выстрелил туда, где, как мне казалось, за шторой находится непрошенный глумливый гость. Раздался звон высаженного пулей оконного стекла, я подбежал, отдернул штору. Там никого не было. Я осмотрелся по сторонам и выстрелил в распахнутый шкаф. Потом я обратил внимание на то, что внутри бутылки страшного александрийского старика, стоящей на столе, появилось лицо Ларисы, искаженное невероятно гадкой гримасой. Я выстрелил в бутылку, она дернулась, соскочила со стола, разбилась, а я, обезумев, стал палить во все стороны, пока не иссякла обойма. Наутро я дал себе полный отчет о нанесенном ущербе, больше всего жалея о бутылке страшного старика — внешняя ее составляющая, пивная бутылка, разбилась, и теперь оставалась лишь бутылка из-под швеппса, внутри которой чернел пузырек, содержание коего по-прежнему оставалось загадкой.

Мне пришлось временно переехать к родителям и дать себе клятву пока что не пить горькую. Это помогло в том смысле, что не было больше таких кошмарных галлюцинаций, но тоска по Ларисе непрестанно росла во мне и терзала безбожно. Лучшим средством от этой тоски был бы какой-нибудь изящный роман с красивой и не слишком прихотливой девушкой лет двадцати пяти, но со мной и впрямь было неладно, потому что я видеть не мог красивых девушек и женщин — ни в компаниях, ни в метро, ни на улице, они казались мне искусственными, пластмассовыми, как запах попкорна, уже поселившийся этим летом в Москве, доселе не знавшей этого чуда западной цивилизации. Несколько раз я задумывался о том, что будь я христианин, я нашел бы способ избавления от тоски по Птичке. Однажды Николка приехал ко мне в съемную квартиру на «Баррикадной» посмотреть, как я осваиваю офорт, мы сели перед телевизором пить пиво и есть жирных лещей с икрой, и я поделился с ним своими проблемами. Он предложил мне пойти вместе с ним на очередное сборище организации «Русский стяг», в которую, как оказалось, он с недавних пор вступил. И я согласился. Через несколько дней мы отправились с ним в один из подмосковных поселков, где базировался штаб организации, и там я провел четыре душеутешительных часа в не слишком многочисленной компании молодых людей, которых средства массовой информации с уверенностью причислили бы к фашиствующему элементу в современной, послегекачепешной России. На самом деле все это были честные и хорошие, хотя и не очень умные, молодые парни, которым казалось, что в их руках судьба Родины, что они верят в Христа, что необходимо изучать технику рукопашного боя, штудировать Ильина, Солоневича, Гитлера, Муссолини, Генри Форда, Дугласа Рида, и тогда заря возрождения взойдет над Россией. Я смотрел на них с жалобной иронией, горюя о том, что не могу быть таким же, как они, что какая-то единичная человеческая особь женского пола волнует меня больше, чем наглая толпа жуликов, захвативших власть в стране. Как бы я хотел отдать все свое никчемное остроумие за то, чтобы, как они, твердо верить, настойчиво стремиться, горячо любить и люто ненавидеть.

— Конечно, я понимаю, что ты скажешь, — говорил мне Николка в электричке, когда мы возвращались. — И все-таки… все-таки…

— Конечно, я понимаю, что «все-таки… все-таки…» — возразил я. — И потому я лучше промолчу.

И ведь надо же так совпасть, что именно в тот самый вечер, когда я вернулся со сборища «стяговцев», мне позвонила моя старая знакомая Лена, с которой я виделся в последний раз полтора года тому назад — в том ноябре, когда мы еще недавно только вернулись из поездки в Египет и Турцию. Мысленно прикидывая, сколько времени мы не виделись с Леной, я поразился: «Боже мой! Вот уже скоро будет целых два года, как Птичка нырнула в мое сердце с борта фелюги!»

— Привет! — сказала Лена. — Как поживаешь? Почему не звонишь? Разве так трудно хотя бы раз в полгода сообщать о себе?

— Я долгое время был в отъезде. Катался по Европе.

Минут пятнадцать между нами шел полупустой разговор, во время которого мне приходилось выдумывать сатирические описания европейских нравов, обычаев и образа жизни, потом Лена сказала:

— А знаешь ли ты, что я, наверное, скоро выйду замуж?

— Откуда же мне знать! Поздравляю! На свадьбу позовешь?

— Позову.

— Кто же этот счастливец?

— Он служит псаломщиком в храме Иоанна Богослова на Новозаветной улице. Если хочешь повидаться со мной и моим будущим мужем, приходи послезавтра туда, будет праздник, Рождество Иоанна Предтечи.

Я согласился и в условленный день и час приехал в церковь Иоанна Богослова, что на Новозаветной улице. Служба уже шла, я вошел, как положено, перекрестился, купил свечи, поставил их к нескольким иконам и тут только с изумлением увидел, что облаченный в стихарь псаломщик, начавший вновь читать из книги, стоя перед аналоем, есть не кто иной, как мой старый друг и бывший одноклассник Игорь Мухин. «Ничего себе! — подумал я. — Как же ему разрешают совершать церковный обряд, если он бросил жену и двоих детей?!» Тут ко мне подошла Лена, улыбнулась и шепнула на ухо: «Только не вздумай улепетнуть. У нас сегодня дома для тебя приготовлен ужин». И я отстоял всю службу, надо сказать, не без усилия над собой. Я понимал, что все это красиво, торжественно, празднично, ликующе… Но в пении хора мне слышался голос Ларисы, поющей одну из своих летучих песен, и душа моя рвалась не к Господу, а к Птичке. Игорь на удивление хорошо читал псалмы и прочие речитативы, выглядел он вполне трезво, из чего можно было заключить, что Цокотуха, мягко говоря, сгущает краски, когда рассказывает людям о своем изменщике-муже. Заметив меня, он сначала важно кивнул, а потом не выдержал и застенчиво улыбнулся, так мило, что, гад, едва не вышиб из меня слезу. Наконец, когда все кончилось, мы отправились пешком до «Новослободской», где жила Лена. В тот вечер мне суждено было многое узнать о судьбе бывшего блестящего гинеколога, а ныне заштатного псаломщика Игоря Мухина, который выразил глубокое убеждение, что быть блестящим гинекологом — грех, а быть заштатным псаломщиком — благо и большая милость Божья. Итак, как выяснилось, в первых числах марта (уж не в день ли в день с моим утром в Ахене?!), идя по улице Готвальда, Лена почувствовала нечто знакомое в испитом лице дворника, колупающего лед на тротуаре. Дойдя до 2-й Тверской-Ямской, она вспомнила, что видела этого человека несколько раз в компаниях, когда у нее был роман с неким Федором Мамониным. Она даже припомнила имя этого человека — Игорь. Она вернулась, заговорила с дворником, и с этого момента между ними завязалась дружба, которой способствовал в немалой степени и тот факт, что Лена жила на «Новослободской», а комната, в которой жил по милости ЖЭКа дворник Мухин, находилась в многожильцовой коммунальной квартире в одном из домов на улице Готвальда, в десяти минутах ходьбы от «Новослободской». И молодая христианка спасла падающего в пропасть пьянства молодого человека, сгоревшего на почве несчастной любви. Она заставила его соблюдать посты, выучить молитвы, раскаяться во всех грехах своей прежней жизни, она повезла его по монастырям, и, наконец, открыла в нем выдающиеся способности к чтению псалмов. Как раз в это время церкви на Новозаветной улице понадобился псаломщик.

Слушая, как они наперебой рассказывают мне великолепную историю спасения человека от гибели, я вспомнил одно утро на Волге, когда «Николай Таралинский» шел по Кокшайскому повороту, Игорь стоял на верхней палубе, смотрел на рассвет и сожалел о том, что не умеет молиться Богу. Теперь его тогдашние мечты сбылись — он не только научился молиться Богу, но делал это каждый день.

— Как там Николка? — спросил меня Игорь.

— Неплохо. Собирается снова ехать на раскопки, в Кафу. Может статься, я поеду вместе с ним. Почему бы тебе не позвонить ему?

— Нет, не смогу. Во всяком случае, не сейчас. Может быть, когда-нибудь потом. Сам понимаешь…

— Да, в общем-то правильно. Он до сих пор слышать о тебе не может без содрогания.

Игорь с сожалением сжал губы и покачал головой.

— Кстати, — сообщил я, когда Лена ушла зачем-то на кухню, — Лариса бросила Ардалиона Ивановича во время их пребывания в Германии…

— Не напоминай мне об Ардалионе, прошу тебя! — перебил меня Игорь, и я не успел сообщить ему, кто был следующим, после Ардалиона Ивановича, любовником нашей Птички, а об Игоре я подумал: «Э, брат, да ты еще далековат от восприятия проповеди всепрощения!»

— Хорошо, не буду, скажу лишь, что вернувшись в Москву, он пошел по твоим стопам — пьет, как сценарист Морфоломеев. Помнишь такого?

— Это его дело, — мрачнея, сказал Игорь. — И прошу, прошу тебя, не говори мне ни о чем, что может напоминать. Я даже Волгу возненавидел с тех пор.

— А Каспийское море? Ведь Волга впадает… Все, молчу, молчу!

Меня распирало любопытство — что, если бы Ардалион Иванович, да еще вдвоем с Птичкой, пришел в храм Иоанна Богослова, как бы поступил псаломщик Мухин? Сбежал бы? Смирился бы? Упал бы в обморок? Воззвал бы к Господу, чтобы он покарал грешников? Но я не стал больше мучать бедного псаломщика и перевел разговор на политику — лучшее средство от всех душевных невзгод.

Любопытная цепь взаимоотношений выстраивалась между нами, четырьмя неразлучными еще так недавно друзьями. С одной стороны — Ардалион Иванович, который может общаться только с Николкой, с другой — Игорь, который ладит с одним мною, а у нас с Николкой общение друг с другом и с крайними в цепи, у меня — с Игорем, а у Николки — с Ардалионом. Итак:

Ардалион Иванович <-> Николка <-> я <-> Игорь.

Таким образом, мы никак не могли бы собраться втроем или вчетвером, а лишь вдвоем — либо я с Николкой, либо я с Игорем, либо Николка с Ардалионом Ивановичем, и никак иначе.

В середине июля мы с Николкой отправились на раскопки в Кафу, но по пути туда у моего друга возникла странная идея посетить то место черноморского побережья, где в прошлом году я встретился с Игорем и Ларисой, и мы отправились на три дня в пансионат «Восторг», где всегда можно было снять комнату на очень небольшой срок.

Уголок земли, в котором год назад были счастливы Птичка и Муха, оказался на редкость неприветливым для двух других мужчин, оставленных Ларисой. Началось с того, что в первый же вечер мы с Николкой здорово накачались водкой и шампанским, в час ночи Николка уснул, а меня черт понес идти купаться. Я разделся догола на пляже, где не было ни души, залез в теплую воду и заплыл далеко-далеко, воображая себе, будто где-то неподалеку от меня плывет Птичка и мы стремимся все-таки переплыть через Геллеспонт. Ощущение того, что Птичка и впрямь находилась рядом какое-то время, было столь сильным, что, вылезая на берег, я вперил благодарный взгляд в полное звезд небо, размашисто перекрестился и вымолвил в восторге: