Тринадцатая пуля
Шрифт:
(Вот никак не думал, что мой шутливый совет Сталину начать захват власти с бань будет воспринят столь серьезно!)
Короче, заключала газета, судя по всему, в стране предреволюционная ситуация. И чем это все закончится, неизвестно.
Газета намекала, что кое-кто знает, как найти выход из отчаянного положения. Интересующихся просили звонить в редакцию. Приводился номер: 241 — 25 — 39. Это был номер моего домашнего телефона…
Первые дни я приходил в гостиницу усталый и переполненный впечатлениями и, ложась спать, думал о том, что за окном Париж,
Теперь меня стала мучить бессонница. А если засыпаю, "такое, мама, снится!.."
…Я слышал, что клошаров в Париже нет. Перевелись…
…Узенькими умытыми переулками выхожу к набережной, бреду по ней, вдыхая полной грудью речной воздух, и с удовольствием наблюдаю за тем, как большой прогулочный речной трамвай с туристами, охваченный музыкой и весельем, медленно проплывает мимо сквера Вер-Галан и скрывается под Новым мостом…
Приехав во Францию, я твердо встал на путь исправления — я совсем не пью. Но сегодня во внутреннем кармане моего пиджака покоится — и греет сердце! — плоская стеклянная бутылочка с коньяком.
Эта бутылочка (емкостью двести граммов) моя ненадежная временная подруга, которая призвана в этот пленительный вечер окрасить мои упорядочившиеся в последнее время восторги в более яркие тона. Я в этом нуждаюсь.
Не знаю, чем алкоголик отличается от просто пьющего индивидуума, но я не алкоголик. Это я знаю точно. Я видел алкоголиков. Я на них не похож.
И потом, выпитый коньяк поможет мне, наконец-то, обрести спокойствие. Я присаживаюсь на скамейку, достаю бутылочку и делаю добрый глоток.
Первый глоток всегда должен быть основательней последующих — он как бы закладывает фундамент, на котором пьющий будет строить свое шаткое здание под названием "настроение", где каждый кирпичик — это очередной глоток, а каждый глоток — это очередной кирпичик.
Чем выше здание, тем уязвимей и слабей конструкция. Сколько таких хлипких сооружений я построил за свою жизнь!.. Делаю второй глоток. Коньяк восхитителен!
Набережная не пустует. Я вижу двух молодых девушек, они жарко жестикулируют. Похоже, спорят. Барышни сидят на камнях в классической позе холодного сапожника.
Девушки по очереди прикладываются к большой бутылке вина и беспрерывно курят. Ветерок доносит сладкий сигаретный дым и едва уловимый запах юности и духов.
Свесив ноги, на краю набережной молча сидят несколько парочек.
Чуть поодаль широкоплечий парень в сомбреро играет на гитаре. Он сидит на складном стульчике — я горько улыбаюсь: вспоминаются Сокольники, тоска, безжалостный мороз… Перед парнем горящая свеча в подсвечнике. Грустная мелодия хватает за сердце.
…У опустившегося, грязного старика на лице застыла надменно-покровительственная гримаса, он сильно напоминает мне пожилого верблюда, намеревающегося через мгновение плюнуть.
И пахнет от старика так, будто он только что лакомился дохлой крысой. Старик появился внезапно, нарушив мое восторженно-сентиментальное настроение. Я понимаю, что передо мной типичный представитель парижского дна.
— Клошар? —
дружелюбно вопрошаю я вонючего старца, демонстрируя некоторое знакомство с исторической традицией столицы Франции.Насколько я помню, люди, свободные духом и не отягощенные условностями и крышей над головой, обожали находить пристанище под многочисленными мостами этого гостеприимного города.
Старик вынул руку из кармана и повернул ее ладонью вверх, как будто ждал дождя.
Я в изумлении уставился на него и, не зная, как поступают в таких случаях, порывшись в карманах, достал и протянул ему ассигнацию в одно евро.
Старик плюнул-таки, став еще больше похожим на верблюда, но деньги взял. Потом внятно произнес по-русски: — Ходят тут всякие…
И вдруг рухнули многолетние преграды, превратились в пыль глухие стены, и сквозь время, когда весна сменяла зиму, весну — лето, а лето — осень, и так много раз, прорвался чистый свет, и этот свет пронзил нас обоих — художника с бутылкой коньяка за пазухой и оборванца, протянувшего руку за подаянием, и я, не в силах сдержаться, вскричал:
— Мишка!..
Старик дернулся, банкнота выскользнула из его разжавшейся ладони и, подхваченная порывом ветра, взмыла вверх, в синее поднебесье, заляпанное грязными клочьями облаков, и исчезла, как те, наши с Мишкой, годы, что бесследно растворились во времени…
В тусклых глазах клошара появился намек на раздумье. Он невнимательно проследил за полетом бумажки, перевел подозрительный взгляд на меня и, пожевав губами, спросил:
— Выпить есть?
Я поспешно достал флягу из кармана.
— А закуска?..
Я развел руками.
— В Париже без закуски — труба, — сказал он убежденно.
— А ты не пей — тогда и закусывать не надо.
Он приложился к фляге и в один присест опорожнил ее.
— Умные все стали…
Он опустился на скамейку. Вынул пачку "Галуаз". Спросил:
— Зачем ты здесь?..
Что он имел в виду? Париж, набережную? Или, может, время? Я пожал плечами:
— Долгая история… А ты?
— И у меня долгая…
…Когда-то Мишка Бангеров был грозой университетских красавиц. Еще на втором курсе он как-то слишком решительно облысел, став обладателем восхитительной, чисто ленинской, плеши.
Любого другого это обстоятельство привело бы в отчаяние, но только не Мишку. Из своей лысины он извлек множество выгод.
Во-первых, он сразу стал факультетской знаменитостью. Девушки стали проявлять к нему повышенный интерес.
Это сейчас молодых, лысых да бритоголовых — пруд пруди, а тогда он был единственным из студентов, кто мог похвастаться профессорской лысиной.
Во-вторых, после того, как он украсил свое лицо бородкой и усиками, его, пригласив в партком, мягко, но настоятельно призвали привести в порядок свою внешность.