Тринадцатая пуля

— Мужики, ну почему это, если мы, русские, собираемся вместе, то должны непременно нажраться до посинения? До поросячьего, простите, визга? — с укором в голосе спросил Васечка Бедросов.

— Ты нас обвиняешь? Хотя мысль, конечно, глубокая, — сказал я.

— Глубокая и банальная, — подтвердил Болтянский.

— Где ты здесь видишь русских? — удивился Боренька Полховский, подозрительно оглядывая нас. — Я, например, поляк, — сказал он, мгновенно надуваясь важностью, — ты, Васечка, — в его голосе появился оттенок снисходительности, — обрусевший армянин. В жилах Алекса вяло течет жидкая кровь вырождающегося сибарита, и он сам не знает, к какому племени принадлежит. Илья… э-э-э… — обратился он почтительно к Болтянскому, — простите, Илья, не знаю вашего отчества. Григорьевич? Илья Григорьевич у нас… э-э-э…

— Я еврей.

— Илья Григорьевич… э-э-э… у нас… э-э-э… тоже не русский, а Андрюша — вообще человек без ясно выраженной национальности и без внятного происхождения.

— Да еще и без загранпаспорта, — поддержал его Илья.

— Он русский, — вглядываясь мне в лицо, с сомнением сказал Васечка.

— Он пьяница, — уверенно сказал Илья.

— Он безродный космополит, — высказал предположение Полховский.

— Космополит — не национальность. Это специальность. Или профессия. Как бабка повитуха или цирковой клоун, — вынес окончательный приговор Алекс.

— Мысль глубокая.

— Глубокая и интересная.

— Давайте лучше выпьем за жизнь — радостно предложил Васечка.

— Жизнь есть преддверие смерти, — мрачно оповестил нас Алекс.

— Ты пить будешь, чревовещатель хренов?

— Буду. Но жизнь — это чистилище, где души человеческие отстаиваются, как в стакане с водой, выпадая в осадок…

— Мысль непонятная, но глубокая.

— Да, глубокая, а главное — свежая.

Мы выпиваем. Некоторое время молчим, закусывая и прислушиваясь к реакции организма.

В компаниях, подобных этой, часто выбирается временная жертва, и все, сообща навалившись, душат ее. Если жертва достойно обороняется, совместный словесный натиск усиливается, и плохо тогда приходится жертве.

Если же жертва умна и всячески увиливает от прямого столкновения, то противники быстро теряют к ней интерес и избирают новую жертву, глупее и строптивей первой.

— Васечка! — окликнул Полховский Бедросова. Тот молчал уже минут пять. Тем не менее, Борис принялся обвинять его в том, что тот чрезмерно болтлив: — Все говоришь, говоришь — слова никому не даешь вставить. Вы писатели, что, на старости лет все такие?

— Все, — быстро согласился опытный Васечка. — А я действительно стал за собой замечать, братцы, что стал болтлив. А когда у меня нет собеседников, я разговариваю сам с собой. Такая вот карусель получается… И чтобы слова мои не пропали втуне…

— Втуне?.. Или — всуе?

— И чтобы слова не пропали… всуе, я их записываю. И тогда, господа, рождается великая русская литература!

— Ты, Бедросов, безнадежен, — сказал Полховский с неудовольствием и повернулся ко мне:

— Теперь ты будешь жить в Париже, Андрюшенька. Завидую.

— Боренька, опомнись! Что я слышу? Ты богатый, красивый, обласканный. Ты хоть завтра можешь укатить в тот же Париж или Милан… Ты — огромный талант…

— Скажи еще: старик, ты гений! Кому я там нужен, Андрюшенька? — грустно сказал он. — Надо реально смотреть на вещи. Там таких талантов — завались. Должно повезти, крупно повезти, как тебе, например… Вот подкоплю деньжат, завяжу с халтурой и куплю себе маленький замок на севере Франции, говорят, там замки дешевые, перееду туда, заведу уток да гусей и буду вечерами галлонами вливать в себя молодое местное вино. Будем друг к другу в гости ездить…

— Мне тоже, пожалуй, пора валить отсюда. Того и гляди, погромы начнутся, — Болтянский покачал головой.

Все посмотрели на Илью:

— Чего тебе опасаться? Ты совсем не похож на еврея!

— Не похож… Думаете, они будут разбирать, похож я или нет? Когда подвесят за яйца, любой признается, что он еврей…

— Да, не благополучно нынче в Датском королевстве…

— В Датском-то как раз все благополучно, а вот у нас скоро опять Зимний брать будут…

— Вы тут все разъедетесь, — всполошился Васечка, — а как же я?..

— Тебе-то чего бояться, ты же не еврей.

— А почему вы полагаете, что примутся за евреев? Состоятельных будут трясти…

— Тогда делай ноги. Возьми жену, своих собак, кота и поезжай.

— Куда я поеду? У меня же усадьба, хозяйство…

— Поезжай, поезжай. А усадьбу спали, — хладнокровно посоветовал безжалостный Борис, — спали, чтобы не досталась гегемону и беднейшему трудовому крестьянству. Поезжай, пока не поздно, а то, не дай Бог, раскулачат тебя и отправят на Соловки.

— Как это на Соловки?! — побледнел Васечка. — За что?..

— Как это за что? У тебя машина есть? Есть. Дача есть? Есть. В ней двенадцать комнат есть? Есть. Попугай есть? Есть…

— Причем здесь попугай? — оторопело спросил Васечка.

— Попугай, может быть, и не причем, а на Соловки тебя все одно законопатят, это уж не сумлевайтесь, господин хороший. Уезжать тебе надо, Васечка, — Полховский ликовал.

— Как же так, я всю жизнь работал, писал для простого человека…

— Вот с таких-то обычно и начинают. Но не отчаивайся. Пусть тебя согревает мысль, что в борьбе за правое дело ты падешь одним из первых. Это ответственно и почетно. Васечка, хочешь быть первым?

— Ни первым, ни вторым! — завизжал Васечка.

— И потом. Ты живешь в непозволительной роскоши. У тебя на даче три клозета!

— Не три, а два!..

— Нет, три, я знаю точно. Два — в доме, один в саду, под бузиной.