Тринити

В барак, запыхавшись, ввалиться,багры раскинув по углам,забыть про бревна и забыться,как расколоться пополам:один ты здесь, другой ты — там,еще горячий и искришься,дорогу бьешь и бьешь плотам!Твой взгляд ничем не изумленный,он все безвольней и вольней,и песня девушки влюбленнойвсе дальше, дальше… На стенеуже не пляшут блики искорпочти потухшего костра,скулит на тумбочке транзистор,давно бы выключить пора.Дай Бог хорошим снам присниться…а завтра снова — в шесть утра!

* * *

Здесь лишь июль погасит свечи,тепло становится не то.И осень вмиг тайге на плечибросает рыжее пальто.Ах, эта осень, эта осень…в барак забитые дождем,сидим, у неба солнца просим,погоды, словно писем, ждем.В тумане скрылась четкость линий,глядим в окно, как в объектив,горячих кружек алюминийдвумя руками обхватив. И с каждым днем надежда тает,а осень, словно пьяный гость,все тянет в судорожный танецтайгу, продрогшую насквозь.

* * *

В тайгу пробрался бархатный сезон,и пала тишь в непроходимых парках.И свет у зорь прощально-бирюзови так похож на непотертый бархат.В тайгу пробрался бархатный сезон,как в злое сердце проникает нежность,и мне отсюда ехать не резонна сковороды южных побережий. Как будто осень у больших морейпоправить челку задержалась где-то,и, что с собою делать в сентябре,не знает растерявшееся лето.

* * *

Время, обрати все в силуэты!Ты ведь обладаешь силой этой.Я прошу тебя очень,сделай именно так.Я хочу ее помнитьтолько в общих чертах!Губы, волосы, руки,Смех, походку и плачупрости до обычных,чуть вдали обозначь!

* * *

Неожиданный тайфунзалетел в галактикуи увез тебя в тайгу,а меня на практику.Лето целое серчал,бушевал медведеми утих только сейчас.Знаешь, как приедем,давай в город суетнойсразу бросим вещии по тропке нашей тойв лес махнем желтеющий!И по памяти, по снамте отыщем саженцы!Вот увидишь, осень намтой весной покажется!

Он читал и не понимал, как можно так глубоко и тонко понимать его. Она знала о нем больше, чем он о себе знал сам. И знала больше об их любви. Она знала все. И поэтому ей стало скучно.

Через какое-то время врачи определили, что Ирина не в состоянии жить без постоянного медицинского присмотра. Родственников, которые смогли бы оказывать ей такую помощь на дому, не нашлось, и Ирину поместили в психиатрическую лечебницу близ села Миколино.

Глава 20 ЕСЛИ БЫ НЕ КАНТ…

Занянченному Нечерноземьем Артамонову хотелось угораздить на производственную практику куда-нибудь в тундру, но для расширения кругозора, что ли, его оставили в городе и засунули на машиностроительный завод возить тачками в отвал отработанную опоку. На эти же тачки попали и синхроны Пунктус и Нинкин.

— Естественным путем избегнуть цивилизации не удалось. Придется это сделать искусственно, — не сдался судьбе Артамонов. — Учреждаю для себя чисто интеллектуальное лето. Ни капли никотина и алкоголя на эпителиальных тканях. Никаких случайных девочек. Только книги, театры, музеи.

— Правильное решение, — поддакнул Нинкин. — Ни капли в рот, ни сантиметра в жопу!

— Да пошел ты, олень благородный!

— Если ты напряжешься в этом направлении, из тебя действительно выйдет толк, — поощрил Артамонова Пунктус.

— Причем весь. Без остатка, — уточнил Нинкин.

— Чтобы застраховаться от случайных срывов, я стригусь наголо. До блеска, — захорохорился Артамонов.

— Чего только не придет в голову на голодный желудок, — покачал головой Пунктус.

— Правильно жить — это ничего не делать от нечего делать, сформулировал Артамонов идею и лозунг своего перспективного развития.

— Я тоже за то, чтобы ничего не делать, — сказал Нинкин.

— А я считаю так, — продолжил бить себя в грудь Артамонов. — Если завязывать, то на два узла. Никаких бантиков и петелек я не признаю с детства. — И точно — шнурки на туфлях Артамонова расшнуровать до конца было невозможно.

Артамонов отправился искать крутого цирюльника, и уже через полчаса голова новатора походила то ли на матовый, то ли на патовый плафон недорогого светильника.

— Ящур! — воскликнул Пунктус при виде Артамонова, которого обкорнали такими клоками, что обработанная поверхность стала походить на тифозную шкуру.

— Ты стал похож на осла! — выразился Нинкин.

— Нет, на зайца! Которому лет триста! — сказал Пунктус.

— Надень шапочку! Лысый кактус!

— Теперь ты точно от любой любви застрахован! Девочки будут шарахаться от тебя на проезжую часть!

— И уступать место в общественном транспорте!

— И в «Журавли» тебя вышибалы не пустят! Спросят паспорт!

Артамонов, сохраняя невозмутимость, отправился в свою комнату и возлег в ботинках на кровать со словарем антонимов.

— Оригинальный — банальный, — читал он вслух, — оптом — в розницу, острый — тупой, — долдонил он себе под нос.

Дожди хорошенько выдержали взаперти весь студенческий люд и остальной честной народ, и в первый же солнечный день население города высыпало на пляжи.

Нинкин и Пунктус увлекли в пойму упирающегося Артамонова. Они выбрали удобное местечко между двумя киосками, чтобы до ленивых пирожков слева и пива справа было примерно одинаково, и принялись играть в трехмерную балду.

Артамонов надрывно читал Зощенко. С новелл этого автора, казалось Артамонову, проще открывать чисто интеллектуальный сезон. И все было бы хорошо, если бы… если бы не Кант на пустом коврике…