Триптих

Все, кого Кугин знал, рано или поздно умирали. И чаще всего именно он был виновен в их смертях. Призраки тех, кого он имел несчастье пережить, являлись к нему по ночам. С упреком пялились на него, безмолвно вопрошая: «Почему ты, курвин сын, еще жив, в то время как мы настолько безоговорочно мертвы?»

Утром он пошел в конюшню старого Сана и обменял мо-сирах на трех обещанных лошадей и подарочного мула.

Предмет № 2. Бубен из кожи странствующего миссионера Авдотия

Федоровича Дилева

Все в этом путешествии, результатом которого мог бы стать репортаж, достойный Особого Глобтроттерского, шло не по плану. По началу обилие преград и мелких неприятностей скорее радовало Кугина: он отправил в редакцию «Географического Вестника» целых два репортажа с дорожными отчетами о приключениях, пережитых членами экспедиции на пути в Уул. Затем еще один, описывающий первые дни их пребывания в легендарном городе горных колдунов. Но после злополучной бюрократической ошибки, едва не стоившей Кугину и его товарищам жизни, и поспешного бегства из Уула, глобтроттеру было не до пространных репортажей. Во время наводнения экспедиция потеряла большую часть багажа. Сам же Кугин серьезно заболел. Оказавшись по шею в воде вышедшей из берегов смрадной реки Мбегге, он был искусан какими-то насекомыми. Через несколько дней у него начался жар, сопровождавшийся ознобом и рвотой. Проводники из местного племени убедили его ассистентов, стажеров Лазарева и Кутса, что Кугин проклят колдунами из Уула и его лучше оставить здесь, на берегу Мбегге, а самим бежать прочь, пока проклятье не перекинулось на них.

«Идиоты!» – орал разъяренный Кугин, – «Какое, черт вас дери, проклятье! Это сонная лихорадка, я сдохну здесь! Мне нужно к врачу!»

Его оставили одного. На влажном ковре из вонючего бурого ила, покрывавшего берега Мбегге. Дикие животные не трогали его: из лесной чаши несколько раз выходили неведомые звери, но, обнюхав Кугина, смердящего потом, испражнениями и болезнью, убегали прочь. Его тело горело огнем, одновременно с этим он мерз, страдал от жажды, но не мог удержать в себе ни одного глотка воды. У него начались галлюцинации. Его донимали призраки: являлись из джунглей, восставали из желтой зловонной речной воды. Мать укоризненно смотрела, как Кугин корчится от боли в кишащей мелкими кусачими тварями зловонной грязи. Его куратор, Жабковский, строго спрашивал, когда он получит очередной репортаж. Марья (или Дарья, он не помнил ее имени), дочь булочника из Бейерхольла, показывала ему висящий на розовой ленточке засушенный эмбрион, их с Кугиным ребенка, которого из нее извлекли во время аборта. И веревку, на которой собиралась повеситься сама.

Потом из лесной тьмы вынырнул рзянский голем. Слепленный из глины и палок. Поднял Кугина, тонущего в собственных выделениях и дрожащего от озноба, своими сучковатыми дланями. И отнес глобтроттера к хозяину-колдуну. Серокожий колдун лукаво сверкнул фасетчатыми глазами и спросил на ломаном триарийском, что белый человек хочет больше: продолжить жить и страдать, или умереть и страдания свои тем самым прекратить. Кугин, измученный болезнью и предшествовавшими тридцатью шестью годами жалкого существования, склонялся к последнему. Смерть казалась избавлением от всего. Умереть и больше никогда не скитаться по джунглям в поисках приключений и историй для новых репортажей. И, вообще, никогда больше не сочинять проклятые репортажи. Не выплачивать Банку Академии долги за обучение, экипировку, снаряжение для экспедиций. Все, что от него будет требоваться, – это молча гнить, кормить своей разлагающейся плотью трупных червей.

– Я хочу умереть, – невнятно пробормотал он, с трудом разъединив склеившиеся от засохшей слюны и блевотины губы.

– Белый человек шутит, – засмеялся серокожий колдун и зачем-то принялся бить себя своей тощей рукой по впалой груди. – Веселый. Мне нравится веселый. Мне вылечит белый человек. Белый человек обрюхатит дочерей Мне. Они родят сыновей. Веселых, как белый человек. Хороших воинов, будут сражаться с врагами Мне. И Мне не надо будет больше делать плохих воинов из земли и палок.

Тонкие, словно тени, рзянцы отнесли Кугина в хижину. Уложили на циновку. Раздели, обмазали с ног до головы вонючей мазью, коконом застывшей на его коже. Окуривали зловонным цветным дымом, а Мне сидел у изголовья, стучал в бубен из человеческой кожи и человеческих зубов и пел свои заклинания.

Кугин провел в хижине три бесконечности. Проваливался в свои кошмары. Слушал тревожные песни Мне. Спорил с призраками, навещавшими его.

Он потерял счет дням. Здесь, в Хижине Разноцветного Дыма, время утратило всякое значение.

Наконец, пробудившись от очередного кошмара, он понял, что болезнь отступила. Осмотревшись, увидел свою одежду, сваленную кучей у дальней от входа стены хижины. Дополз, с трудом перемещаясь на ослабленных конечностях. Достал из футляра, пристегнутого к ремню штанов, симпатическое зеркало и связался с куратором. Жабковский обедал. Массивные челюсти перемалывали пищу, губы блестели от жира.

– Кугин, рад, что ты жив, – сказал Жабковский ртом, полным недожеванной пищи. – Лазарев сообщил, что ты погиб. От проклятья колдунов из этого, как его, Аула.

– Из Уула, – поправил Кугин. – Лазарев и Кутс, дрисливые шлюшьи дети, бросили меня подыхать больного. Сонная лихорадка. От укуса какого-то насекомого.

– Зато хотя бы репортаж я получил вовремя. Лазарев отлично пишет. Я подал ходатайство о переводе его из стажеров в глобтроттеры. Его тексты легко и интересно читать, хороший слог.

– Этот репортаж должен был быть моим, – разъярился Кугин. – Я составлял маршрут. Планировал. Организовывал экспедицию. В конце концов, я получал кредит на все это, и мне предстоит выплачивать этот кредит Банку Академии.

– Нам надо было сдавать номер, – Жабковский дожевал. Проглотил. И откусил следующий кусок.

– Ух, как же я всех вас ненавижу, – пробормотал Кугин и деактивировал зеркало.

Мне обрадовался его выздоровлению. Кугина накормили: дали немного толченых овощей. После того, как он поел, голем отвел его к ручью с чистой водой. Кугин смыл со своего истончившегося тела коросту из вонючей мази и собственных испражнений. Вернулся в хижину и уснул. Когда проснулся, то увидел, что рзянцы успели украсить хижину гирляндами из костей и свежих цветов. Дочери Мне по очереди приходили к нему. Сам колдун присутствовал при зачатии внуков. Наблюдал, чтоб Кугин все сделал правильно и подбадривал его песнями и бесхитростным музицированием на бубне. Бубне из человеческой кожи и человеческих зубов.

Наконец, Мне торжественно объявил глобтроттеру, что все, больше дочерей у него нет. Веселый белый человек отработал свое лечение и может быть свободен. На прощание колдун предложил выпить пальмового вина, и Кугин застрял в деревне Мне еще на несколько дней. По привычке он сохранял в памяти зеркала отражения всего, что видел. Отражение Мне, голема из глины и палок, дочерей гостеприимного колдуна. Пригодятся в качестве иллюстраций для грядущих репортажей.

Кугин и Мне сидел в хижине колдуна. Пили пальмовое вино. Ели мясо. Возможно, человеческое. За годы странствий по диким землям Триарии Кугин так и не избавился от предрассудков по поводу каннибализма. Стучали в бубен из человеческой кожи и хором пели песни. Мне набивал полую тыкву сушенными цветочками, поджигал и они вдыхали выходящий из тыквы дым. Становилось весело. Легко и беззаботно. Мне сплел для Кугина заклятье моментальной смерти, завязал его в узелок и рассказал, как навести его на недруга.

После они снова пили вино. Снова стучали в бубен. Пели песни.

Мне рассказал Кугину, как однажды в их селение пришел миссионер, такой же белый и такой же веселый. Как миссионер рассказывал о боге, создавшем мир и населившем его людьми, рзянцами и бессловесными тварями, чтобы все сущее славило его, всяк на свой лад. Как Мне пытался убедить его, что бог создал мир и населил его людьми, рзянцами и всем прочим лишь для одной цели – смотреть на их мучения и потешаться над их страданиями. И как он пытался уговориться миссионера обрюхатить дочерей Мне. И когда миссионер надоел Мне, он зарезал его, как свинью. Ел его плоть, а из кожи и зубов сделал замечательный бубен.