Триста лет тому назад...
Шрифт:
– Корову говоришь? Три целковых говоришь?
– голос государя стал снова зловеще ласковым, и несчастный фаворит, озираясь кинул взгляд на стол, и сошел с лица - А вот в этой бумаге - Петр ловко подхватил со стола, и потряс бумагой как давеча Меньшиков париком - В эээтой бууумаге, скааазано, что коровы голландские покупались по 4 с половиною целковых за голову... А ну стой мерзавец!
Последние слова государя полетели в спину фаворита, хитрый царедворец умудрился проскочить промеж длинных ног Петра, и теперь стремительно улепетывал куда подальше...
Кальяри, Италия 1720
К утесу вела узкая тропинка, между кустарником большими камнями она обрывалась на маленькой площадке,
У него четыре имени, разных, она зовет его Андреа. Он называет ее Мими - любимая, и не любит имя Бенедатта, когда он рядом кажется, что даже воздух вокруг горячий. Когда он смеется, в его глазах пляшут черти, а улыбка, у него улыбка искусителя рода человеческого... Он верит в Бога и Каббалу, но Бенедатта никогда не видела его в церкви, или проводившим тайные обряды. Он жесток с людьми, но собаки и лошади его любят. И женщины, сколько их было до нее, Бенедатта старалась не думать, но иногда у него в речи проскальзывали женские имена. Его кожа пахнет силой, и еще какой-то травой, тело покрыто шрамами, но каждого шрама ей хочется коснуться губами. О до безумства смелый - дважды выходил в круг на ножах. Стоит на краю утеса, и выходит в море в шторм. И он зовет ее Мими...
На глаза навернулись уже настоящие слезы, почувствует ли она когда-нибудь его руки? А вдруг шальные ветры, и коварное море заберут любимого? Андреа всегда смеялся над её страхами, говорил, что он такой грешник, что никому не нужен там, даже Люциферу. И что они, Люцифер с святым Петром уже второй год не могут прийти к соглашению, куда отправится его душа, каждый старается спихнуть его душу конкуренту. Богохульство конечно, но Андреа так потешно рассказывает...
В далеке показалась темная точка, Бенедатта подпрыгнула на месте, и зашептала молитву Деве Марии. Конечно, уже рядом... но тем больше волнение. Девушка стояла почти на краю утеса и зажав в руке простой деревянный крестик шептала веками выверенные слова, которые шепчут все женщины в ожидании своих любимых...
Четверть часа спустя уже можно было рассмотреть намек на паруса, и видно, что корабль идет именно в порт Кальяри. Бенедатта подхватила подол коричневой юбки, из добротного, но простого полотна, и почти бегом бросилась по тропинке обратно.
Небольшой домик, сложенный из глины с соломой, встретил прохладой, и запахом трав. Бенедатта сама их собирала и сушила, сначала для Андреа, потом и сама пристрастилась к травяным отварам. Еще запах трав, приятнее запаха рыбы, хоть домик стоял на краю деревни, и с подветренной стороны, но рыбацкая деревушка, есть рыбацкая деревушка, никуда не денешься от этого. Внутри дом состоял из одной большой комнаты - служившей и кухней, и столовой, и небольшого помещения отделенного полотняной занавеской где стояла большая кровать. Несколько сундуков вдоль стен, покрытых лоскутными одеялами, Чистовыметеный глинобитный пол. Большой стол на толстых монументальных ножках посреди комнаты. На столе... деревянная миска, в свежем меду плавают соты и кружиться пара ос. Уже кто-то успел побывать. За те три года, что продолжалась эта странная связь, с этим странным человеком, Бенедатта уже успела привыкнуть, к некоторым необычным вещам, что стабильно два раза в неделю у дверей появляется козье молоко в глиняном кувшине (молоко следовало перелить, а кувшин поставить на место, и он так же таинственно исчезал, как и появлялся). Иногда орехи, или вот так мед... а однажды, когда отец тяжело заболел, и не мог ходить в море, а услуги лекаря стоили баснословно дорого, появился кошель с деньгами. Андреа отшучивался, хотя и не отрицал свою причастность к этим чудесам, говорил, что ему удалось подружиться с местными лешими, и они помогают его невесте. В легенде о леших, была доля правды, один из них
отлеживался у них на чердаке, а оживший после болезни отец тайком выбрасывал окровавленное тряпье. Можно подумать Бенедатта совсем дурочка. Не понимает, что Андреа дружит с местными контрабандистами. Но если мужчинам нравится считать ее дурочкой, пусть так и будет. Девушка заглянула на чердак, на сей раз гостей там небыло, позвала отца, и не услышав ответа выгнала ос и принялась, напевая замешивать тесто. Скоро приедет любимый...Любовная лирика Италия
Догорел закат, мелькнул прощальным лучиком сквозь вырезанное в ставнях сердечко, шаловливо скользнул по щеке, спящей Бенедатты, попытался скользнуть ниже, на оголенное бедро, но мужская рука уверенно закрыла бедро покрывалом. Лучик словно смутившись исчез.
– Правильно, вали отсюда, нечего лапать мою девочку - Давыдов посмотрел на луч, как будто тот был во плоти. Попытался отобрать у спящей подушку, которую она обнимала - Мими, отдай, - Бенедатта капризно сморщилась во сне, и крепче прижала к себе подушку.
Давыдов вздохнул, и лег рядом, положа руку под голову, потом повернулся на бок, приподнялся на локте, и замер созерцая спящую девушку.
Моя девочка. Когда ты вот так спишь, ты еще ребенок, и подушку обнимаешь как куклу. Только не было никогда у тебя кукол, твои игрушки вырезанные из дерева собачки и лошадки, твоим любящим отцом.
Моя девочка, ты спишь беззащитно, свернувшись клубочком... причмокиваешь во сне... твои волосы разметались по подушке, как хочется зарыться в них лицом.
Я хочу остаться с тобой, моя девочка, очень хочу. Хочу разделить с тобою все твои мечты и планы. Ловить рыбу, ходить в море на старой, но надежной фелуке, учить этому, и еще многому другому своих детей. Построить дом на том утесе, где ты меня всегда ждешь...
Если бы я мог... Но искромсать твою душу, это слишком даже для такого циничного вора как я. Я вор, я гнусный бессовестный вор, моя девочка.
Я украл у тебя три года твоей жизни, твоей молодости. Ты не хочешь ничего брать взамен, значит я вор.
Я мог бы купать тебя в роскоши, ты могла бы жить в любой стране в замке с прислугой, но ты любишь эту бухту, это море, эти утесы. И свою жизнь Твои пальцы, даже сейчас, во сне вздрагивают, словно плетут рыбацкие сети. Тебе снится море, фелука, и, наверное, я...
Я когда-то сумел прогнать кошмары из твоих снов... как мне хочется обнять тебя блаженно прикрывая глаза, моя Мими, и не отпускать из объятий хотя-бы эту ночь. Но зачем приучать тебя к тому, что скоро исчезнет из твоей жизни...
Я сумел залечить в твоем сердце пробитую брешь, но зачем подчинять и без того надломленную волю... когда ты плачешь, из твоих глаз капает боль и горечь, ты как наивный ребенок прижимаешь ладошки к щекам. Я хочу губами собрать всю соль с твоих щек, но зачем тебе эти жалкие крохи нежности...
Моя девочка сильная, я научил тебя многому, ты знаешь языки, географию, ты по-детски любопытна, и по-взрослому рассудительна, ты любишь тепло, паруса и ...меня. И боишься, что однажды я не вернусь. Позабуду тебя, или меня заберет Море...
Я бы мог сбежать, отпустить, погибнуть для тебя. Я клянусь себе всякий раз, что эта встреча была последней. Да только все зря. Каждый раз я возвращаюсь, возвращаюсь к тебе, так будет и в этот раз, все остальное не важно...
Сентябрь 1720года Где то в районе Смоленска, тракт на Москву.
О эти дороги! О! Эти Российские дороги! Будь прокляты эти кошмарные дороги! Пробираясь в столицу России, именно пробираясь, кабальеро дон Диего Альмага де Фога дважды участвовал в подкупе местных чиновников, нанес серьезные увечья неосмотрительным гражданам дуэлянтам, пару раз помогал вытаскивать карету из образованного весенней распутицей болотца называемого кучером дорогой, и изрядно почистил местные леса от работников ножа и топора, принеся пользы равно полку солдат в "позапрошлом годе отправленном государем лесА здешние от супостатов очистить" по словам того же кучера. К концу пути, возница, сопровождавший Диего от самой Риги, успел трижды поменять мнение о своем нанимателе, и уже двое суток подумывал, как бы половчее сбежать, от греха подальше.