Триумф Рози

– Ты гений. Невероятная лаконичность. Все это верно. И полностью снимает с меня всякие обвинения.

– Я бы не стала на это рассчитывать. Когда принимают решение по таким вопросам, смотрят не на научную точность.

Мне разрешалось привести на слушания одного «сопровождающего», который мог оказывать мне «поддержку». В связи с этим мне поступило предложение из неожиданного источника – от профессора Шарлотты Лоуренс. Некогда она занимала в нашем университете должность декана, теперь же возглавляла административную службу в другом университете.

В былые времена мы с профессором Лоуренс спорили – более того, сталкивались – по многочисленным поводам.

Почти всегда речь шла о конфликтах между личной/профессиональной репутацией (эту сторону представлял я) и имиджем университета (эту сторону представляла она). Однако профессор Лоуренс была признанным специалистом по административной работе в научных учреждениях, и комиссия отнеслась бы к ее мнению с большим уважением и доверием. Меня поразило, что она вообще пожелала иметь со мной дело.

Ее оценка ситуации в общем совпадала с оценкой, которую дала Рози: университет будет озабочен не только установлением истины.

– Что бы они в итоге ни выяснили, они беспокоятся, что всякая будущая заявка на грант, в которой будет значиться твое имя, привлечет нездоровое внимание.

Профессору Лоуренс не требовалось развивать этот тезис. В академическом мире способность привлекать финансирование котируется выше всех прочих качеств.

Она посоветовала мне собрать характеристики и рекомендательные письма, описывающие меня как личность.

– И не только от белых гетеросексуальных мужчин, – добавила она.

– Какое значение тут имеют ориентация и половая принадлежность? Меня же обвиняют в расизме.

– Дон, не вынуждай меня с тобой спорить, а то я раздумаю помогать. Ты – белый мужчина-натурал, который всю жизнь провел в лучших университетах западного мира. Ты – просто олицетворение привилегированности.

Несколько дней спустя мы с ней встретились снова. Новости у меня были, прямо скажем, неутешительные. Дэвид Боренштейн, мой бывший декан, ответил на мое электронное письмо, сообщив, что никто из Колумбийского не намерен давать мне рекомендацию: «Когда речь заходит о расизме, нет и не может быть ни нюансов, ни исключений. В подобной ситуации наша организация не может позволить себе никакой реакции помимо недвусмысленного осуждения. Случись такое в Колумбийском университете, у меня не было бы иного выхода, кроме как немедленно разорвать контракт с вами, невзирая на мое давнее восхищение вами как профессионалом и человеком».

Послание Дэвида лишь усугубило мое недоумение по поводу готовности профессора Лоуренс выступить в мою защиту. Ее объяснение оказалось весьма похожим, даже по фразеологии, на газетную статью, автор которой меня поддержал, – вплоть до выражений «искусство оскорбляться», «индустрия возмущения» и «политика идентичности». Казалось, профессор Лоуренс тоже принадлежит к числу «чокнутых правых». Я не преминул указать на это.

– Дон, – отозвалась она, – мы с тобой давно знакомы. Тебя трудно назвать образцом тактичности и деликатности, но я никогда не сомневалась в твоей добросовестности и порядочности. А я прежде всего ученый и хочу, чтобы ученые ни при каких обстоятельствах не боялись свободно думать и высказываться о вопросах науки.

На Рози произвело большое впечатление, что в дело вступила профессор Лоуренс.

– Думаю, перед тем как начать петь гимн академической свободе, Шарлотта неплохо по тебе проехалась. В смысле – устроила тебе выволочку.

– Мне известен смысл обоих этих разговорных выражений. Нет, никакой головомойки не было. А также нахлобучки.

– Черт побери, Дон. Она ведь лесбиянка, да?

– Вероятно. Ее партнер – женского пола. А что?

– А то, что я женщина, и мне всю жизнь приходилось иметь дело со всякими такими штуками. Дискриминация, особое отношение, что-нибудь в газете, по телевизору, на рекламном щите, пустячки, на которые и не пожалуешься – потому что иначе всем покажется, что ты цепляешься ко всякой ерунде. Но они все накапливаются. Из-за них жизнь идет не так хорошо, как могла бы. И это каждый день. И с этим ничего не поделаешь. А теперь, когда я мать, стало еще хуже. То, как со мной говорят, когда я вместе с Хадсоном. И на работе… не только Иуда – все видят во мне в первую очередь родителя. А вот со Стефаном они ведут себя не так, хотя у него ребенку четыре года. Думаю, все было бы еще хуже, окажись я лесбиянкой.

– Я не выдвигал предположений о том, что какая-то раса – низшая или высшая. Тогда как именно это служит основополагающим определением…

– Дон, ты меня не слушаешь. Представь себя на месте одного из своих студентов, который приехал… ну там я не знаю, неважно… допустим, из Индии. Или у него родители из Индии. Ты ни на минуту не можешь забыть, какого цвета твоя кожа и что из этого вытекает. Тебя вечно спрашивают: «Ты откуда?» – даже когда это вообще не имеет значения. Ты делаешь что-нибудь хорошее или что-нибудь плохое – и к этому обязательно приплетут тот факт, что ты индиец. Может, ты учишься на врача, и после всех твоих трудов кто-нибудь, чью жизнь ты спасаешь, подумает: «Лучше бы это был белый доктор». И ты будешь знать, что он это думает. – Рози сделала паузу и рассмеялась. – Ну ладно. Ты, может, и не будешь знать.

– Ты имеешь в виду, что я причинил студентам страдания, напомнив им о чем-то, что… раздражает их?

– Я просто говорю, что ты добавил тяжести к их… ну, бремени. Они приходят в аудиторию, чтобы изучить особенности болезни Хантингтона. И вдруг лектор заставляет их сообщить, какой они расы. Если они не захотят в это играть, сразу будет заметно. Я знаю, когда ты ходил на эти курсы, вас там выстраивали в ряд по уровню опытности. Но когда строишь людей по чему-то такому… проблематичному… это совсем другое дело. Представь, если бы… Даже пример не могу подобрать.

Но я мог. Мой учитель начальных классов оценивал наш почерк, выстроив нас в ряд случайным образом и затем делая сопоставления. После каждого из них я продвигался все дальше и дальше, пока не достигал своей неизбежной позиции – в «худшем» конце ряда. Я не стыдился своего почерка. И я никогда не жаловался на этот метод оценки, который, несомненно, являлся и удобным, и точным.

Однако меня это раздражало. Как когда меня «случайно» толкали, выбивая из рук учебники, или как когда вытряхивали карандаши и ручки из моего пенала, или чертили что-нибудь в моей тетради, или мешали мне обедать, или передразнивали мою манеру разговаривать или мою походку, или смеялись над моими попытками попасть по мячу, или придумывали мне кличку, или как когда я становился мишенью учительского остроумия. Так накапливались напоминания о том, что я не являюсь «нормальным». И что я не вписываюсь в среду.

– Пример не требуется, – произнес я.

– Дон? Это Нил Уоррен, учитель Хадсона.

– Какие-то проблемы?

У меня сразу же возникла мысль: Хадсон не захватил с собой какую-то критически важную принадлежность для снежной экскурсии. Школа заранее предоставила список вещей, которые надо взять, однако между Хадсоном и Рози имела место довольно продолжительная дискуссия о том, как надлежит упомянутый список трактовать. Хадсон опорожнил ящики своего комода в четыре большие сумки, однако Рози удалось свести их число к одной. Возможно, она по ошибке пренебрегла чем-то существенным.

– Боюсь, что да. Хадсон… немного сорвался.

У меня ушло несколько секунд на то, чтобы правильно интерпретировать утверждение мистера Уоррена. Глагол «сорвался», используемый в контексте похода по снежному склону, может восприниматься по-разному.

– Ему не понравились лыжные ботинки… Слушайте, сейчас у него все нормально, просто он ни в какую не хочет идти на лыжах. А у нас нет ресурсов, чтобы присматривать за ним, если он не с группой. Боюсь, кому-то придется его забрать.

Я уже направлялся к машине.