Тризна по князю Рюрику. Кровь за кровь! (сборник)

— Оружие, — буркнул священник. — Я кулаками не очень, а шестом владею.

— Так ты… поэтому удирал? За оружием?

Только теперь Ултен поднял голову, во взгляде читалась ярость.

— Сколько их? — пресекая и собственное недоуменье, и негодование оскорблённого священника, спросил Ловчан.

— Три дюжины. Бьярмы. Они подошли вдоль берега, на маленьких лодках. Половину у реки повязали, со спины напали. Остальных стрелами побили. Много стрел было.

— Сколько наших осталось?

— Не знаю. Жедан с девицей точно живы, а остальные… Как разобрать, кого только оглушили, а кто дух испустил?

— А сам? — в голосе Ловчана прорезалось подозрение. — Как спасся?

Щёк священника на миг коснулся румянец, но ответил прежним деловым тоном:

— Я уединился в тот час. Псалмы читал.

Несмотря на серьёзность происходящего, Ловчан не удержался от ухмылки.

— В кустах?

— Это было единственное место, где меня не видели и вопросами не донимали, — нахмурился кульдей. В правдивости Ловчан не усомнился — стоило Ултену раскрыть псалтырь, как к нему тут же слетались любопытные. Вернее, насмешливые.

— Давай помогу.

Дружинник перехватил древко прежде, чем сказал. Ловко извлёк из-за спины охотницкий топор и продолжил начатое кульдеем дело.

— Сейчас Розмича дождёмся и решим, как быть. Как думаешь, бьярмы сразу уйдут?

— Я мало знаю про этот народ, — отозвался Ултен. — Они дикари, как и вы.

Грозный взгляд Ловчана, брошенный будто случайно, заставил Ултена подавиться последними словами, забормотать извинения.

— Убитых они принесут в жертву своим идолам, — рассудил монах. — А пленных…

— Пленных тоже пожертвуют, но не здесь. Отвезут в селенье. Кого-то, из сговорчивых, могут оставить себе. Рабами или равными — не знаю. Тех, кто уже мёртв, жертвовать будут здесь. Жедановскую лодью не бросят — товару уйма, а само судно сторговать можно, если уметь. Отгонят. Вот только умеют ли… Да и вечер, считай.

— Да. Уйти раньше утра, покуда ветер не переменится, не смогут, — кивнул Ултен.

— И не осмелятся по темени… А ты откуда про здешние ветра знаешь? — удивился дружинник.

— От купца вашего слышал.

— Что дальше? — спросил Ловчан, протягивая кульдею очищенную от сучьев жердь. И сам же принялся рассуждать: — Тебя заметили, Розмича, видать, тоже. Но ежели на стоянке три дюжины или поболе…

— Меньше, — возразил монах. — Две. Кой-кого твои сотоварищи порубить успели. Я видел.

— Хорошо. Не зря пожили, выходит. Но и две дюжины не страшатся троих, один из которых… кульдей. Да и искать нас по лесу без толку.

— Ваш старший точно вернётся? — вдруг забеспокоился священник.

— А куда он денется?!

Ловчан не сомневался в друге. К тому же ну сколько бьярмов могли погнаться за кульдеем? Двое? Трое? А может, и вовсе… один. Вряд ли дикари распознали в Ултене мужчину — одежда-то монашья даже вблизи точь-в-точь бабья! Такой воин, как Розмич, даже троих положит шутя.

— Как Розмич воротится, пойдём к стоянке. А там уже решим, — заключил Ловчан.

Ултен кивнул и начал примеривать осиновый дрын к воображаемому противнику.

— Как бы не зашиб! — попятился от него дружинник.

…Сумерки грозили смениться настоящей темнотой, а Розмича всё не было.

— Ты ничего не напутал? — рыкнул Ловчан. — Может, их не две-три дюжины было, а больше?

— Я верно посчитал, — бесцветно отозвался кульдей.

— Сколькие за тобой гнались?

— Двоих или троих видел, — пожал плечами священник.

Внешне Ловчан напоминал разъярённого зверя, а внутри… нет-нет да подрагивал. И люто ненавидел себя за такую трусость.

Дружинник не боялся ни врага, ни смерти — а чего страшиться-то? Каждый рано или поздно уйдёт на зелёные Велесовы поля! Он опасался другого — без Розмича им бьярмов не одолеть. Даже если Ултен окажется непревзойдённым бойцом, что сомнительно, даже если его распятый бог сойдёт с небес. Слабый, наверное, бог, коли дал себя распнуть…

Наконец, Ловчан произнёс самые жуткие слова. Слова, от которых немел язык:

— Дальше ждать без толку. Нужно идти.

Ултен взвился на ноги. Он светился решимостью, какой позавидовал бы любой, даже самый отважный воин Славии [40] .

40

Славия — общее название всех Новгородских земель: Приильменья, Приладожья и дале до Белого озера.

Считается, хладнокровный боец сражается куда лучше того, кто горит ненавистью. Так-то оно так… но порой способность мыслить здраво только мешает.

Ловчан пытался распалить себя, превратить маленький уголёк ярости в настоящий костёр, кружащий голову и велящий действовать без оглядки, — не получалось. Зато сомнения росли, грызли изнутри: пленных освободить не получится, только умереть самим. И вместо погребального огня, пламени, уносящего душу в вышний мир, — оказаться, как пить дать, на требнике дикарского Юмолы?! Что может быть хуже? Дружинник мрачно поглядел на монаха.

Ултен тоже не верил в победу и насчёт участи своего кульдейского тела не обольщался. Его губы беззвучно шевелились, но не в молитве. Священник проговаривал имена родичей — сперва живых, после и умерших, прося последних не серчать, если чем обидел, и готовить бочку хмельного мёда, дабы отметить скорую встречу.

К стоянке пробирались окольным путём, заложив широкий крюк по лесу. Разум подсказывал — хоть бьярмы и знают об уцелевших врагах, караулить в лесу не будут. Но о том, что дикари потеряют всякую бдительность, можно и не мечтать.

Когда на лес спустилась тьма, принеся с собой недобрую тишину, дружинник и кульдей уже прятались среди молодых, приземистых елей. Ниже, всего в двух десятках саженей, суетился враг.

Вот узкие, длинные долблёнки бьярмов, вытащенные на берег. А в нескольких десятках шагов, кучкой, сидят повязанные пленные. Лиц в темноте не рассмотреть, только очертания. Посреди лагеря тускло мерцает пламя. Но уж разгорается — ярче и ярче, освещая уложенные в ряд трупы. Одежд на мертвецах нет.

Зверь появился внезапно. Просто шагнул из темноты в освещённый круг. Тут же припал к земле, пошёл, тяжело передвигая лоснящееся тело. После взвыл. Не волком, не медведем, а иначе. Ни Ловчан, ни Ултен прежде подобных звуков не слыхивали.