Трое и сын

И девушка с ребенком перестала волновать и возбуждать толки. До нее ли, когда почти рядом, всего за три дома отсюда, углрозыск ночью накрыл контрабанду, и теперь двору есть дело высчитывать, сколько дюжин шелковых чулок, сколько коробок пудры и флаконов духов Коти разрыли, разыскали под половицею агенты и какой убыток от этого произошел для тех. кто засыпался.

Шелковые чулки и судьба душистой и нежной заграничной пудры заслонили судьбу Марии.

И в это-то время Мария встретила Александра Евгеньевича Солодуха.

Оправившись немного от всего непривычного и неожиданного, что пришло к ней с ее материнством, привыкнув к ребенку, который выростал и становился ей все роднее и ближе, она как бы очнулась от забытья. Она вспомнила, что есть университет, который вот-вот снова раскроет свои двери и потребует работы, потребует усилий, взвалит на ее плечи обязанности.

Она почувствовала, что помимо той боли, которая держала ее и властвовала над нею в течение нескольких месяцев, что помимо всего перенесенного ею есть еще большая жизнь, от которой никуда не уйдешь.

— Не с тобой первой это: — твердила ей Валентина, подруга.

Она знала: действительно, не с ней первой случалось такое. Но сперва это сознание нисколько не утешало ее, не приносило ей никакого облегчения. Сначала она знала и ощущала только свою боль, и какое ей было дело, что и у других бывала эта боль? Какое ей было дело? Но пришел день, и она улыбнулась. Может быть, солнце в тот раз заиграло как-то по-новому своими лучами, может быть, жадные и сочные губки ребенка прикоснулись к ее пруди по-особому, небывало напоив какой-то неизведанной ласкою, — может быть, и то и другое, но она облегченно и ясно улыбнулась.

И Александр Евгеньевич Солодух пришел к ней, словно была между ним и этой улыбкой осмысленная связь, как-раз в тот час, когда в глазах Марии еще светилась теплая влажность беспричинной радости.

— Вот тебе, Мурочка, помощник в математике! — пояснила Валентина, приведшая Солодуха.

Был до этого у подруг мимолетный разговор о том, что Марии непременно нужно поднажать по наукам и начать готовиться к будущим зачетам.

— Помогу! Честное слово, помогу! — подтвердил Солодух. И Мария взглянула на него с изумлением: свежее сухощавое лицо его было серьезно, глаза смотрели как-то затуманенно, губы строго хранили медлительную сдержанность, а голос весь излучался веселым, бодрящим, хорошим смехом.

Подруга заметила это изумление и лукаво блеснула глазами.

Солодух с первой же встречи с Марией повел себя так, словно они знали друг друга давно, давно были друзьями. С какой-то бесцеремонностью, которая нисколько не обижала и не удивляла Марию, он стал говорить с ней о том, о чем обыкновенно не легко разговаривать с малознакомым человеком, о чем разговаривают только с близкими приятелями.

Позже, после первого посещения Солодуха, Мария, перебирая в памяти его слова, его вопросы и свои ответы на них, слегка нахмурилась: она вспомнила, что Солодух подошел к спящему ребенку, наклонился нал ним, внимательно разглядел спокойное личико и, скупо улыбаясь, сказал:

— Славный парнишка! Дурак тот человек, который от такой радости отказывается! Форменный дурак!..

И еще вспомнила она, что Валентина встревоженно окинула быстрым взглядом и ее и Солодуха и попыталась что-то сказать, но не сказала. А она, Мария, внешне совершенно спокойно заметила:

— Я от этой радости не отказалась.

— Молодчина! — похвалил Солодух.

Он еще раз поглядел на ребенка и потом устремил взгляд на Марию. И, не отводя его, наклонил голову, что-то еще раз одобрив про себя.

— Я не про вас говорю... — после некоторого молчания пояснил он. — Я про мужчину говорю... про отца...

10.

Маленький Вовка надрывно кричал, отпугивая косинусы и синусы, отрывая от тетрадки с вычислениями. Мария кидалась к ребенку и, успокоив его, виновато говорила Солодуху:

— Крикун он у меня. Такой хулиганище!

— Да-а, — соглашался Александр Евгеньевич, — шпингалет с характером. Настойчивый!

И, отрываясь от занятий, он внимательно следил за всеми движениями Марии, склонявшейся к ребенку и с неумелой, еще непривычной нежностью успокаивающей его. Спокойная, мягкая усмешка пряталась в глазах у мужчины. Но Мария не замечала ее.

Три раза в неделю приходил Солодух и просиживал по два, по три часа. В эти часы он добросовестно помогал Марии заниматься науками. Но порою, давая ей передохнуть, он заводил беседу о чем-нибудь постороннем наукам, о чем-нибудь далеком математике.

Однажды он заговорил о себе. До этого часу Мария знала о нем со слов Валентины только самое необходимое, самое мимолетное. И вот он, чем-то согретый, чем-то взволнованный в этот час, взворошил свое прошлое с самого дна.

Вовка, успокоенный и накормленный матерью, сладко спал. В комнатке гнездился тихий уют. Голос у Солодуха звучал приглушенно; мужчина боялся потревожить сон младенца. Мария вслушивалась, ловила каждое слово. Для Марии то, что рассказывал Александр Евгеньевич, было целым откровением.

Он говорил о заводе, на котором работал с малых лет и с которого ушел в учебу. Он говорил о товарищах, о трудовых днях. Он говорил об этом с такою же теплотою и нежностью, с какою говорят о семье, о матери.

Мария ловила себя на изумления: она никогда не поверила бы, что вот этот Солодух, этот знающий, по ее мнению, ученый человек, вышел из рабочих. И не только вышел, но и остался рабочим. Мария преисполнялась некоторой тревогой. Ей бы и не следовало изумляться: ведь она встречала в своем вузе не мало рабочих, пришедших с рабфака. Но то было как-то по-иному. Там она видела еще неподготовленных, робких и беспомощных в науках ребят. Там были сверстники, товарищи, которые стояли, как ей казалось, ниже ее, уступали ей в подготовке, производили впечатление не успевающих в науках учеников. А Солодух возвышался над ней не только в науках, не только вот в этой математике, которая так трудно ей дается. Солодух был выше ее во многом. Он знал, он понимал все.

Мария слушала Александра Евгеньевича изумленно и внимательно.

Слесарь. Рабочий, простой рабочий. У него еще не отмыта с рук въевшаяся в кожу маслянистая копоть. На его руках не вытравимы следы тяжелого труда. Вот эти пальцы держали какой-то инструмент. Мария не знает, какой — молоток, напильник, что-то иное. И эти же руки теперь так ловко, так легко справляются с карандашом, быстро выводящим сложные формулы. Через год, через два по этим формулам, по этим вычислениям, которые выведет на широких листах плотной глянцевитой бумаги рабочая рука Солодуха, будут возводиться машины, будет налаживаться производство. Рабочие руки...

В Марию входили слова Александра Евгеньевича, как неслыханная сказка. Голос его волновал ее. Голос его говорил о многом, о том, что не укладывалось в слова.

— Вот я разговорился... — усмехаясь, оборвал самого себя Солодух. — Дорвался до хорошего слушателя и злоупотребляю...

— Нет, нет, говорите! — попросила Мария. — Вы хорошо рассказываете. Очень хорошо... — И она густо и жарко покраснела.

— Чего там — хорошо! — светло и с легкой застенчивостью возразил Александр Евгеньевич. — Разболтался я. Заниматься надо, а я тут вечер воспоминаний какой-то устроил.