Трое против дебрей
Шрифт:
— Мы? — переспросила она, сморщив нос.
— Ну да, если ты согласна, — несколько неуверенно продолжал я. — Пока ты снимаешь, я бы прикрывал тебя винтовкой.
Вероятно, я надеялся, что она скажет: «Я не подойду к этому зверю даже на сорок ярдов», и тогда я бы отказался от этой затеи. Однако она стала надевать калоши с таким видом, как будто сфотографировать Старого Бандита для нее ничего не стоило.
Пока она натягивала на себя несколько свитеров и влезла в брюки из толстой шерстяной ткани (на улице было около 35° мороза), я принес из сарая ее снегоступы и кожаные крепления. Затем я проверил фотоаппарат: в нем оказалось четыре неотснятых кадра. Нам было достаточно и одного. Потом я снял с гвоздя винтовку, висевшую на стене, и погладил ее, медленно проводя рукой по выщербленному прикладу. Старая винтовка была моим верным помощником
— Готова? — спросил я и мимоходом заметил, что в своих многочисленных свитерах она похожа на маленькую эскимоску.
На этот комплимент она не ответила. Лилиан горела желанием скорее покончить с этим делом. Я задумчиво разглядывал пат роны на ладони и надеялся, что мне не придется их тратить. Затем я вложил их в патронник винтовки и одел снегоступы.
Утоптанная охотничья тропа привела нас к месту в ста ярдах от поляны. Бык стоял все там же, в пятнадцати ярдах от пере леска. Он лениво повернулся в нашу сторону и безразлично разглядывал нас. Идти через поляну по нетронутому снегу было трудно. Каждый раз, как мы делали шаг, к лыжам прилипало полтора килограмма снега.
— Ну как, справишься? — спросил я, немного волнуясь.
— Все в порядке, — ответила Лилиан спокойно.
Я шел впереди и прокладывал путь. Так с большой осторож ностью мы приблизились к быку на тридцать ярдов. Он нам показался громадным, как гора. Теперь он нас рассматривал с нахальным вниманием. Я остановился, заслал патрон в казенную часть винтовки и снял с правой руки рукавицу из лосевой шкуры. Мой палец отделяла от курка лишь тонкая шерстяная перчатка. Я задумчиво посмотрел на лося. Пока он стоит с поднятыми ушами и шерсть на загривке опущена, его можно не очень опасаться. Мы были от него в двадцати ярдах, а он продолжал стоять спокойно. Я подумал: «Может быть, все обойдется не так уж плохо».
Тут мы достигли места, где Лилиан должна была выйти вперед, чтобы между фотоаппаратом и быком никого не было. Я посторонился и дал ей пройти.
Мы снова стали медленно продвигаться вперед. Теперь до быка оставалось пятнадцать ярдов. Я остановился и тихо спросил:
— Что видно в видоискателе?
— Я могу сделать один снимок сейчас, — ответила Лилиан спокойно, — но лучше было бы подойти еще ярдов на пять.
Еще пять ярдов! Тогда она будет всего в десяти ярдах от быка, который так же опасен, как ящик динамита. Почти не сознавая, что я делаю, я снял предохранитель, рисковать было ни к чему.
— Отстегни ремни, — приказал я. С отстегнутыми ремнями она могла двигаться вперед, а в случае опасности сбросить лыжи и быстро отскочить в сторону. Лилиан отстегнула ремни и огля нулась, как бы спрашивая: «Ну что еще?»
Я продолжал пристально следить за быком. Теперь он разглядывал нас, казалось, с дружелюбным любопытством. Может быть, все обойдется не так уж скверно.
— О'кей! — сказал я. — Еще пять ярдов, но ни дюйма дальше.
Однако пройти еще пять ярдов не удалось. Едва я произнес эти слова, как вдруг старый бык замычал, прижал уши к шее, поднял шерсть на загривке и закатил глаза, так что стали видны налитые кровью белки.
Сердце у меня неистово забилось, легким не хватало воздуха.
— Давай, снимай! — крикнул я.
В этот момент лось бросился на нас. Лилиан крикнула:
— Стреляй, ради бога, стреляй!
За то короткое мгновение, что потребовалось мне, чтобы вскинуть ружье и прицелиться, лось почти настиг ее.
Слава богу, сердце успокоилось, и дыхание наладилось. Теперь было не время паниковать. Надо было действовать хладнокровно. Надо бить лося наповал, подсказывал мне разум, только в мозг! Никакой другой выстрел не остановит его, и тогда передние копыта начнут молотить Лилиан, превращая ее в месиво. Только наповал — другого выхода нет.
Я мог бы подумать о многом в эти две-три секунды испытания. Я мог бы себя ругать (позже я так и делал) за то, что подверг Лилиан такой опасности. Я мог бы думать о том, что до врача надо ехать сто пятьдесят миль на собаках, о том, насколько мы одиноки и отдалены от других людей. Но я думал только об одном: нужно бить наповал. Я сознательно медлил с выстре лом, зная,
что на второй выстрел мне уже не хватит времени. Я едва сдерживался, чтобы не нажать на спусковой крючок, пока расстояние между лосем и Лилиан не сократилось до трех ярдов, тогда я прицелился ему между глаз и выстрелил.— Наповал, — повторял я про себя. — Только наповал!
Слава богу, пуля попала лосю в мозг, и он замертво рухнул в снег.
Медленно, нехотя я поднял голову и посмотрел в глаза Лилиан.
— Прости меня, — пробормотал я, подыскивая подхо дящие слова. Потом я замолчал, не в силах больше гово рить.
Лилиан все еще была скована страхом. Это было заметно по напряженному выражению лица, бледным щекам и расширен ным зрачкам. Ей незачем было стыдиться своего страха. Одного взгляда на Старого Бандита, жующего жвачку, достаточно, чтобы волосы встали дыбом, а увидеть его разъяренным всего в трех — пяти ярдах от себя — все равно, что побывать в аду.
Я смотрел на вздрагивавшего в предсмертных судорогах лося и вспоминал овраг, годовалого лосенка и других лосей, над ко торыми он нещадно издевался. Затем я подумал, что теперь Лилиан и Визи смогут осматривать капканы и силки, не боясь встречи со Старым Бандитом. «Да! — подумал я. — Все это к лучшему!»
Прошли недели, прежде чем мы смогли вновь заговорить о лосе.
Мы отправили отснятую пленку, чтобы ее проявили и отпе чатали, и она вернулась к нам только через два месяца. Мне и в голову не приходило, что Лилиан могла снять быка во время нападения, но когда я просмотрел отпечатки, я увидел, что она таки сняла его. Вот он на снимке: уши прижаты, шерсть на загривке дыбом, копыта топчут снег. И хотя этот снимок был мне ненавистен, я знал, что никогда с ним не расстанусь. Я передал снимок Лилиан.
— Посмотри! — сказал я тихо.
Она взяла фотографию и едва взглянула на нее. В ее глазах снова появился страх.
— Не хочу смотреть, — сказала она и разжала пальцы. Снимок упал на пол, и тогда, в тот самый момент, ее страх перед лосем исчез навсегда.
Глава XVII
Человек, живущий в тайге, лучше чувствует постоянное при сутствие опасности, чем люди, живущие среди людей, где они постоянно ощущают локоть своего соседа. В тайге смерть караулит человека в качающейся верхушке каждого дерева. Кто знает, когда дерево упадет на землю, убивая все, что попадет под него? Смерть караулит человека и на озерах, покрытых снегом, и на замерзших реках и речушках: так могут попасться полыньи, готовые поглотить любого, кто в них провалится. Смерть летит с арктическим ветром, ожидая и выискивая жертву: жестокий ветер притупляет силу воли и энергию человека, вызывая в нем почти непреодолимое желание сесть и на секунду от дохнуть. А если человек поддается соблазну и присядет? Может случиться, что, заснув на несколько минут, он заснет вечным сном…
Лилиан на мгновение взглянула смерти в лицо, когда на нее нападал лось. И по крайней мере еще раз смерть была всего в нескольких шагах от Лилиан, но прошла мимо.
В тот день Лилиан и Визи собирали в лесу голубику. Визи, которому было семь лет, шел следом за ней. Кончался август, плети чины и вики порыжели. В лесу чувствовались та тишина и невинное спокойствие, которые свойственны только дремучим лесам. В других местах этого нет.
Часто в ягодный сезон Лилиан ходила одна или с Визи в лес, в сосновую чащу, где ягоды были особенно крупные и сочные. Я тоже ходил с ними, хотя мои пальцы собирали ягоды медленно и неуклюже. В тот день я запряг лошадей в косилку и косил сено. Лилиан и Визи были одни в бескрайнем лесу. Голубика — лесная ягода, и надо сказать, что она не была собственностью одной лишь Лилиан. В лесу жили и другие существа, которые тоже требовали своей доли. Курочка воротничкового рябчика приводила свой выводок в заросли голубики. Пока пальцы Ли лиан перелетали с ветки на ветку, ловко снимая ягоды, озорные красные белки совсем рядом, в нескольких сантиметрах от ее рук, также лакомились голубикой. Когда созревали ягоды, даже койот забывал свое пристрастие к мясу и временно становился вегетарианцем. Были еще и другие, которые заявляли свое право на долю. Огромные, тяжелые, они мяли тонкие ветки голубики и утробным рычанием бросали вызов всем, кто осмеливался оспаривать их права.