Трое спешат на войну. Пепе – маленький кубинец(Повести)

Мы шагаем через большой лес, который у нас называют Шалихой, потом через поле и наконец приходим на опушку, где стоит шалаш из ельника.

Согнувшись в три погибели, мы сидим с дедом в шалаше и ждем рассвета. Каким долгим всегда кажется это время…

Но вот на востоке, на самой кромке земли, чернота начинает плавиться, сквозь узкую щель проглядывает свет наступающего дня.

Будто в испуге перед дневным светом луна поднимается все выше, с каждой минутой теряя свой желто-красный цвет и все больше искрясь серебром. Звезды гаснут одна за другой.

И неожиданно в предрассветной тишине раздается легкое посвистывание крыльев…

Мы с дедом осторожно поднимаем головы и видим — неподалеку тетерев. В темноте он кажется большим, как гора. Но первого тетерева убивать нельзя. «Раз первый, значит, запевала, — говорит дед.. — Тетеревиный ток — это точь-в-точь что оркестр какой-нибудь симфонический или, скажем, хор. Тут тебе и регент, и певчие есть. Если певчих недочет, песню все одно услышишь. А ежели регенту по шапке дали, тогда хор остановится. Первый тетерев-регент созовет своих приятелей. Они ему подпоют, прилетят, драки начнутся».

Помолчав немного и осмотревшись вокруг, тетерев бросает свой первый клич: «Чу-фшш!» Откуда у птицы столько силы? Звуки вырываются из ее груди, как воздух из лопнувшего футбольного мяча.

Тетерев распустил веером белый хвост и, быстро перебирая ногами, побежал, как самолет по взлетной дорожке. Потом он развернулся, высоко подпрыгнул на одном месте и снова произнес: «Чу-фшш!» Тетерев бегает, прыгает, и в темноте мне кажется, что передо мной не тетерев, а шаман, танцующий свой дьявольский танец.

На голос запевалы откликнулись косачи в лесу. Они бормочут все громче, и их бормотание струится, как невидимые ручейки. «Мы подпоем, давай, давай!» — будто твердят краснобровые самцы.

А небо уже розовым светом залито. Проснулись зяблики и овсянки, выпорхнули из гнезд и запели утреннюю песнь.

…Мне кажется, что все это было очень давно, а ведь прошел только год. Может, дед сидит сейчас в шалаше и ждет рассвета. Тысячи километров отделяют меня от деревни, и не знает дед, что я в военной форме на стрельбах. Когда училище кончу, напишу ему. Вот обрадуется. «Колюшка-то наш лейтенант», — будет говорить всем.

Я погладил морду лошади и прислонился к ее теплой гладкой шее. Я слышал, как уехала повозка с ребятами. Ребята почти не разговаривали друг с другом. Чувствовалась особая военная атмосфера.

Рассвет сегодня был не такой, как тогда на тетеревином току. Рассвет был тяжелый и серый, как солдатская шинель.

Я опять отправился к повару. Он спал на облучке своей походной кухни. Котел был раскрыт — проветривался.

У повара была собачка маленькая, черная; звали мы ее Цыган. Она залаяла звонко, как колокольчик.

— Кто тут? — не поворачиваясь, бросил повар.

— За сухим пайком.

— Не спится тебе, парень, с самого ранья пришел.

— Там товарищи голодные.

— Они каши до отвала наелись. Откуда они голодные?

Произнося эти слова, повар постепенно поднимался со своего ложа.

— Шея затекла, — уже более миролюбиво произнес повар. — Уж эти мне стрельбы. Кто-то стреляет, радуется, а наш брат мучается.

Повар сел на облучок, потянулся и зевнул.

— Ну, сколько вас там, голодающих?

— Шестнадцать.

Повар прикинул что-то в уме и загнул пальцы.

— Значит, так, — сказал повар, — шесть кило четыреста хлеба, на каждый нос по четыреста граммов; кило сто масла, по семьдесят граммов на каждого, и по сто граммов сахара.

— Они на целые сутки уехали, а им только хлеб, сахар и масло. Еще бы чего-нибудь, ну, мяса хотя бы…

— Как я тебе дам мяса, ежели оно не вареное. Я тебе масла больше нормы даю, сахару. Чтоб тебя мама так кормила…

Повар отвесил продукты и дал мне мешок. Я сложил туда хлеб, масло в вощеной бумаге и сахар в кульке.

— А как же я буду мерить? — спросил я повара.

— Как хочешь, так и меряй!

Повар закрыл свой возок на ключ и пошел к котлу.

Я закинул мешок на плечи. От мешка вкусно пахло хлебом и маслом.

Я подошел к лошади. Она тоже почувствовала этот запах, повела головой, и я заметил, как лихорадочно вздрагивают ее ноздри.

Было совсем светло, когда я оседлал Серию. Люди вповалку спали на земле, минометы стояли на позициях. Повар разжигал огонь в походной кухне.

С холма было видно все как на ладони. Огромная долина внизу, перелески. В долине макеты: пушка — бревно на двух колесах, блиндажи с амбразурой и фанерный танк. Дорога черной змейкой бежала по перелескам.

— А ну пошла! — негромко крикнул я Серии и ударил лошадь каблуками под бока.

Я ехал не торопясь, разглядывая лес, овражки в снегу, Изредка посматривал на мешок, откуда доносился волнующий запах ржаного хлеба. Может, остановиться и заправиться? Ведь моя доля в этом мешке тоже есть.

Я увидел старый пень, торчащий из снега, и придержал коня. Из-за голенища вынул нож. Я глядел на буханку и прикидывал, сколько же это будет — четыреста граммов. Я помню рассказы отца о гражданской войне. Соберется взвод — на всех одна буханка. Комвзвода вынет нитку, смеряет буханку и сложит нитку в десять или пятнадцать раз. По такой мерке и режут хлеб. Потом кладут кусочки на столе, один отворачивается, а комвзвода, указывая пальцем, спрашивает: «Чей?»

Во-первых, у меня нет ниточки, а во-вторых, как я повезу людям куски…

Я отрезал горбушку и подержал ее на ладони. Может, было в ней граммов двести, а может, двести пятьдесят. Я вынул из-за голенища столовую ложку, зачерпнул сливочного масла, размазал его по хлебу и насыпал на масло сахарного песку.

Я сидел и ел. Масло и сахар таяли во рту и блаженно разливались по желудку. Я закрывал от счастья глаза, чтобы ничто не мешало наслаждению.

Лошадь стояла и смотрела на меня круглыми, неморгающими глазами. Голова ее была чуть наклонена, ноздри расширены. «Нет, Серия, я тебе хлеба не дам! Война! Разве можно сейчас лошадей хлебом кормить…»

Я отыскал в кармане список караульных. Первым значился Гашвили.

На карте я нашел точку. Определил ее по местности и поскакал.

— Э-э! — крикнул я. — Еда едет!

Гашвили выскочил из леса с винтовкой в руке.

— Кормящая мама! Ура! — крикнул Ладо.

Я отрезал ломоть хлеба и отдал Гашвили. Гашвили разрезал ломоть пополам. Масло я ему отмерил столовой ложкой и дал две ложки сахара.

Точно знаю, что когда вот так дают, без меры, тому, кому даешь, кажется, что дали меньше, а тот, кто дает, думает — дал лишку.