Трое в новых костюмах

— Эдди, — сквозь плач выговорила Нелли.

Он стоял, смотрел на нее и ничего не говорил. В доме что-то переменилось, он не сразу сообразил, что. Потом понял: нет бутылок, они их вынесли. Он представил себе, как они шептались, перетаскивая их обратно в сарай. Совсем за идиота его считают, что ли? Ну, он ей покажет.

— Эдди.

Она мельком боязливо взглянула на него, поспешно отвела глаза и стала промокать их платочком. Обыкновенная чужая женщина. Не к ней он спешил из армии.

— Можешь не трудиться врать, — сказал он ей. — Я уже все знаю. Бардак на дому. И ты — одна из этих. Наслушался сегодня в баре, глаза бы мои его больше не видели. Янки. Если которая не шла бесплатно, то по тарифу: фунт — с белым, два — с черным. Да я по бутылкам понял! — Он перешел на крик. — Бутылки мне все рассказали, можно было ничего больше и не слушать! Домой вернулся называется. И маленькая умерла…

— Ее ты не трогай, — сверкнула на него глазами Нелли. — Она тут ни при чем. Пока она жила, я ничего такого не позволяла, а после… я была такая несчастная, не знала, куда податься…

— Очень даже знала, куда! Туда и подалась. Ну вот, а теперь подавайся вон отсюда.

— То есть как это?

Она вытаращилась на него, разинула рот. Да у нее, оказывается, золотые зубы — вот куда небось пошла выручка от нового ремесла!

— А вот так. Не затем я домой вернулся, чтобы подбирать чужие объедки. Катись отсюда!

— Нет, нет! Я не могу! — завыла она в голос.

Он разъярился еще больше.

— Я сказал: убирайся! Да поживее, пока я за тебя не взялся всерьез.

Но и она не испугалась, а тоже разъярилась. И встала перед ним.

— Только попробуй тронь меня, Эдди Моулд!

— Тронь тебя? — подхватил он. Ярость растеклась у него по рукам, пульсировала в пальцах, подкатила к горлу. Он почти задохнулся. Потом его замутило. — Тронул бы я тебя, шею бы свернул к чертовой матери. Так что смотри, чтобы духу твоего не было, когда вернусь. Я тебя предупредил.

Он вышел на задний двор. И здесь его вывернуло наизнанку: все выпитое пиво выплеснулось со дна желудка зловонным потоком. Даже на новый костюм немного попало. Унизительная изнанка жизни, с которой солдат знакомится так близко, как никто другой, опять обволокла его. А он-то думал, что сможет хоть ненадолго расправить плечи. Его передернуло над блевотиной. И, совершенно остыв, Эдди поплелся в дом.

Нелли уже убралась оттуда. К миссис Розберри небось. Эдди запер парадную дверь — от Нелли и от всего остального света. И уселся перед холодным камином в старом кресле-качалке, когда-то принадлежавшем его матери, перебирая в памяти свой разговор с Нелли, потом все, что слышал за день от людей, и свои подозрения, и прежние отпуска, и как жил с Нелли до войны, и как они поженились, и еще дальше, вплоть до тех, совсем, казалось, далеких времен, когда они еще только женихались, и он ездил на автобусе в Лэмбери, где она работала, или ждал на перекрестке, и они гуляли среди полей, тесно прижавшись друг к дружке, а по воскресеньям вечерами, а если тепло, то и заполночь, обнимались в траве на вершине холма, где снизу зияет карьер. Будто бы были две Нелли: одна — та, молоденькая хохотушка, вся дышащая ароматами свежей травы, в карих глазах — искры, на пухлых губах — укоры: «Ишь какой горячий да неуемный, надо все-таки уметь себя вести»; а другая — теперешняя, прежде времени состарившаяся девка, с испитым одутловатым лицом, которая то хнычет, то визгливо бранится, которая водила гостей из «Солнца» и складывала бутылки в сарае. Эта находилась сейчас где-то поблизости, за углом, небось по сию пору изливала свои жалобы; а прежняя Нелли, его невеста и молодая жена, пропала, исчезла за время его отсутствия. Эдди сидел и покачивался в старом кресле, и постепенно ему стало чудиться, что и прежняя Нелли тоже где-то существует, но недоступна для него. И Эдди Моулдов тоже было как будто бы два: один счастливый и беззаботный подле той Нелли, а другой теперешний, что сидит среди ночи иззябший в кресле-качалке, он вернулся домой, и оказалось, все не так, совсем иначе, чем думалось: не как было, по-доброму и по-хорошему, только еще гораздо лучше, а паршиво и безобразно, намеки и ухмылки, и взгляды теток Могсон, и слова Томми: «Тебе тоже захочется перемен, Эдди», и издевательский смех в баре «Солнце», и бутылки, оставшиеся после чужих мужчин в доме, и его собственная блевотина у задней двери…

5

Пятница, вечер, половина седьмого. Алан Стрит и его сестра Диана сидят вдвоем в старой детской. А за окнами совершается все одновременно: и солнце, и дождь, и черная грозовая туча, и синее небо, да еще две-три нежные радуги в придачу, — совсем как на акварельном пейзаже прославленной школы. В комнате же полутемно, привычно и уютно. Разговаривая с братом, Диана всегда забивалась в старое кожаное кресло, вся съеживалась, становилась как можно меньше; Алан, наоборот, вытягивался во весь рост, просторно развалясь на кособокой кушетке. Сейчас он еще курит длинную вонючую трубку, которая к тому же неприятно хлюпает при затягивании. Все — как в прежние годы, и от этого Диане и приятно и больно.

— Что за вещь заводил дядя Родней, когда мы поднимались? Такая жутко длинная, однообразная, тоскливая? Ты слышал?

— Да. Медленная часть Четвертой симфонии Брукнера, — ответил Алан. Он разбирался в музыке. — Нескончаемая. Как почти все у Брукнера.

— Не выношу. А он ее все время ставит и ставит.

— Ты бы попросила, он не будет. Он ведь на самом деле неплохой старикан, Ди, честное слово. Мы с ним несколько раз толковали по душам. Разумеется, все принимает в штыки и строит из себя музейный экспонат — но он безобидный, правда. Я думаю, кстати, что он опасается со дня на день откинуть копыта.

— Я ему этого совершенно не желаю, — бесстрастно заметила Диана. — Уж хотя бы за то, как с ним было весело, когда мы были маленькие. Но я думаю, его опасения безосновательны. По-моему, он проживет еще долгие-долгие годы, становясь все чудаковатее и чудаковатее. — Она помолчала. — Знаешь, Алан, мне бы так хотелось лучше относиться к людям. Не к дяде Роднею и к близким, а вообще к людям. Если бы я относилась к ним лучше, гораздо лучше, чем сейчас, мне самой было бы легче.

Алан это понимал. Но ей явно было полезно выговориться. И он спросил, почему?

— Потому что тогда я могла бы к ним пойти и что-нибудь для них делать. Мне хочется деятельности. Сил нет сидеть здесь безо всякого проку. Маме я, в сущности, не нужна. А есть работы, где я могла бы принести пользу. Но для этого надо любить людей, ради которых стараешься, а я не могу. Пробовала — не получается.

— Это когда же и где ты пробовала? — спросил он нарочно обидным тоном, чтобы задеть и расшевелить ее.

— Ну что за глупости, Алан. Ты думаешь, я так и сидела тут все эти годы сложа руки? Я пробовала взять на себя женщин с детьми, когда поступали эвакуированные. Пробовала работать с мужчинами, помогала в столовой. Бесполезно. Я их не люблю. Стыдно, но ничего не поделаешь. По-моему, они тупы, неопрятны, невежественны. Еще пока у меня был Дерек, так куда ни шло. Я могла с ним отводить душу. Но теперь его нет, и я чувствую, что все бесполезно. У меня просто не хватает на них терпения.

— Не знаю насчет женщин с детьми, — медленно проговорил Алан, — а вот с парнями я знаком хорошо. Жил с ними бок о бок больше пяти лет. И конечно, ты права, они тупы, неопрятны и невежественны. Какими же им еще быть? Их же все время морочат и сбивают с толку. Вот познакомлю тебя как-нибудь со своим приятелем Эдди Моулдом, и если удастся его разговорить, ты поймешь. Но, с другой стороны, у этих парней — и у их жен наверняка тоже — есть свои очень определенные достоинства, свои замечательные положительные черты, которые не сразу и заметишь.

Он с вызовом кивнул в подтверждение своих слов.

— Какие, Алан? Ну, например? Ты только не раздражайся и не сердись на меня. Я из себя никого не строю. А вправду хочу знать.

Он вынул трубку изо рта. Осмотрел ее со всех сторон. И сказал:

— Ну, во-первых, у них под внешней грубостью, которая тебя, наверно, и отталкивает, прячется особая, своеобразная деликатность. Они никогда не скажут и не сделают многое из того, на что вполне способны наши знакомые.

— Если бы ты видел и слышал то, что довелось мне… — начала было она. Но осеклась: — Прости! Я слушаю.