Троглобионт

– А Егор видел… помнишь там дома, в подворотне, Егор? Не знаю почему, но, после той встречи нашей я здорово изменился и сам это почувствовал. Ты помнишь, Егор, я в детстве всегда был трусом?

– Ну, это ты чересчур…

– Правда, правда… ты защищал меня всегда. Без тебя бы я… а тут вдруг… не знаю, как объяснить, всё путается в голове. А что это за шум? или это у меня в ушах?

– Вроде тихо.

– В ушах значит шумит… Раньше я никак не смог бы в одиночку просто в лес пойти, а чтоб за немцами по лесу гоняться… это просто анекдот какой-то, рассказать кому – не поверит. Я думал, что никогда не смогу, а вот смог же… Дай еще глоточек.

– Глотай… еще… хватит.

– Спасибо. А где Сережа? Где прапорщик?

– Нет его больше.

– А я так и подумал. Ребята… я знаю вы сильные, выберетесь из этой передряги… вспоминайте нас дураков иногда… но запомните – я лично умер счастливым. Я сделал то, о чем мечтал всегда, но не мог…

– Ты живой еще…

– Нечего мне сказки рассказывать… я всё понимаю… что-то я спать захотел. Вы гребите потихоньку, а я посплю, ладно?

Игорь жил еще часа полтора. Он просыпался, Егор поил его. Речь Игоря становилась все бессвязнее. Когда Егор в очередной раз пересел к нему поближе, Игорь уже не дышал, но на его красивом лице сохранилась счастливая улыбка.

Было это действием колдовского вина или сказалась тупая усталость, но ни на смерть Игоря, ни на появление из тумана Медвежьего острова с избой на бугорке, откуда они пытались бежать, не произвело на Энн с Егором никакого впечатления. Они обреченно вышли на берег и завалились спать, даже не разжигая костра.

Обычно Егор просыпался легко и быстро по многолетней военной привычке, а в это утро он несколько раз с трудом выкарабкивался из тяжелого сна и опять засыпал. Ему снова и снова снилось, что он бродит по темному густому лесу и никак не может выбраться к людям. Наконец он, с трудом разлепив глаза, осмотрелся и тут же вскочил на ноги. Энн рядом не было. Он действительно остался один!

Энн нашлась. Правда, сначала он обежал лагерь, заглянул в избушку, не решаясь крикнуть и позвать её.

Энн сидела в лодке и плакала.

Она плакала от полной беспомощности и слишком резкой перемены своей жизни. Применительно к средней женщине, она обладала довольно сильным характером, чтобы разреветься по какому-то одному поводу. Тут навалилось сразу всё. Как любая американка, она привыкла видеть трудности жизни в наличии или отсутствии денег, в количестве денег и, соответственно, возможности решения проблем. В Америке всё определялось деньгами: дом, одежда, круг знакомств, самосознание и уважение в обществе. Все трудности и несчастья крутились вокруг этого. Могли быть еще какие-нибудь трения с начальством, с семьёй и прочими, встречающимися на жизненном пути людьми, но и здесь определяющим разрешение фактором являлись, в конечном счёте, деньги, то есть степень независимости, готовность послать всех куда подальше.

Единственное, что вроде бы за деньги не купишь – это здоровье и, связанное с ним, долголетие, да и то, если иметь дорогую страховку и хороших врачей, говорят и это можно купить.

В первый же вечер здесь, еще на погранзаставе, она почувствовала какое-то смещение понятий. Здесь всё было не так, всё неправильно. Здесь не работали по-настоящему не только деньги, но и само стремление к сохранению жизни. Русские в Штатах, которых она знала с детства, не особо отличались от американцев других наций в области основных представлений о человеческом существовании. Национальных особенностей не скроешь, но в главном, все прекрасно понимали друг друга. Никогда раньше ни в жизни, ни в каких либо русских книжках она не замечала такого, как здесь – такого наплевательского отношения ко всему, включая саму жизнь.

Ну ладно, это еще можно было терпеть, относиться к этому, как русской экзотике, хотя Энн, чувствовавшая себя всегда главной командиршей в жизни, сразу как-то растерялась и сдала позиции. Менять статус-кво всегда плохо, но то, что началось после аварии с лодкой, это уже просто выходило за грань человеческого понимания. Отправляясь сюда, она готовилась к чему-то необычному, пусть очень необычному, но не к тому, что происходило в действительности. Да и действительность ли это? или какой-то страшный сон, идущий по кругу?

Последней каплей, доведшей её до слёз, почти до истерики, было то, что, подойдя к лодке за умывальными принадлежностями, она не увидела там тела Игоря. Она не закричала в голос только потому, что усомнилась со сна, не перенесли ли они его с вечера в общую могилу. И, вспомнив обстоятельно, что не переносили, уже не закричала, а просто села в лодку и горько заплакала. Она сейчас, плача, жалела всех. Жалела уже погибших молодых сильных людей, которым жить бы еще и жить, если б не её глупая настырность, как она полагала. Жалела себя и этого здоровенного русского офицера, который ей очень нравился, на самом деле, но почему-то не обращал на неё никакого внимания, ведь им обоим тоже, наверное, предстоит погибнуть здесь, вместе с остальными, так и не поняв происходящего.

Егор, увидав плачущую Энн, не стал к ней подходить, он знал по опыту, что это вызовет еще больший поток слёз и решил дать ей возможность успокоиться самой. Он пошел заниматься утренними делами, разжигать костёр и греть чай.

Переворачивая ветки в костре, он думал об этой маленькой женщине. У Егора тоже сместились представления о жизни, хотя он и был дома. То, что его волновало еще несколько дней назад, он уже забыл. Неудобное положение с женой своего генерала уже казалось ему мелким и далеким, как будто это происходило на Луне или в другой жизни. Ему и раньше приходилось терять и хоронить товарищей, это было горько, но в порядке вещей, естественно, как сама жизнь. Но то, что и как происходило здесь не умещалось ни в какие рамки. Этого не могло бы быть, если б он сам не был всему свидетелем. У него было такое впечатление, что весь мир вокруг сошел с ума, съехал с привычных рельсов куда-то в сторону, и теперь во всем мире осталось только два человека – он и эта маленькая милая Аня, которую надо было спасти, уберечь любыми способами. В ней сейчас для него сосредоточилось вся радость и всё тепло мира. Но как это сделать? было совершенно не понятно.

Здесь почему-то не помогали ни здравая логика, ни оружие. Любые действия приносили лишь новые потери, а сидеть на месте и ждать было невыносимо.

Энн, почуяв запах дыма, оглянулась и почти сразу осознала некоторое облегчение. Она всё-таки была не одна. Она умылась, перегибаясь через задний борт плотика, строго осмотрела лицо в зеркале и привела себя в порядок. Но, подойдя к Егору, опять почувствовала накапливающиеся под глазами слезы.

– Его там нет, – странным, срывающимся голосом пропищала она.

– Кого нет? не понял…

– Игоря нет в лодке.

Егор быстро сходил и заглянул в плотик. Не то чтобы он не верил ей, но так устроена человеческая психика – надо самому убедиться. Потом он сбегал к могиле и вернулся к костру, где по-прежнему стояла Энн.

– Их никого нет. Они исчезли.

Энн посмотрела на Егора большущими полными слез глазами, уткнулась лицом ему в грудь и уже зарыдала по-настоящему. Егор согнулся насколько мог, чтоб ей было удобней, и так и стоял в неудобной для себя позе, гладил её по головке, как ребенка, прижимая к себе. Но слов не было.

Так они и простояли, пока слезы не кончились сами собой.

Потом они сели за стол пить чай. На столе лежали несколько сухарей, но есть не хотелось обоим.

– Ну и что мы теперь будем делать? – спросила Энн чисто формально, можно было и не произносить этого вслух, вопрос как бы висел в воздухе между ними. Последние события, особенно вот это стояние в обнимку, казалось настолько сблизило их, что они могли не произносить слов, а общаться молча, но слова были привычней.

– Скорей всего, ничего делать не надо, всё, что мы ни делаем только к худшему.