Тропами северного оленя

— На этой и лыко лучше, чем на тех, — сказал он себе, сунул рукавицы за пазуху и потянул лыко. Из чалмушки Оадзь показалась и — хоп! — старику на шею. Лапками его обняла, прижалась и шепчет:

— Вот видишь? Ты меня уже взял. Боишься? Со мной хорошо, я тебе пятки стану вылизывать. А не захочешь меня — через пятку жизнь из тебя высосу.

Не успел старик Оадзь с себя стряхнуть, из березового глаза Востроглазка выглянула, за ней Пенек, а следом еще один сынок Оадзи.

— А вот и я, Мохнатый Мышонок, — говорит. — Я тоже Оадзин и тоже к тебе хочу.

— Пошли прочь! — заорал старик. — Не возьму я тебя, Оадзь, в жены. И твоих детей мне не надо! Есть у меня своя старуха и своя девочка! Вы в моей веже и не поместитесь.

Не успел он эти слова молвить, а Востроглазка уже прыгнула ему на грудь и улыбается, точно батюшке родному.

Старик замер и пытается объяснить спокойно.

— Послушай, Оадзь, есть уже у меня и жена, и дочка Акканийда, я и двоих-то их едва кормлю-пою. А тут еще вас четверо. Где ж мне такую ораву выкормить? Дурацкая это затея, Оадзь!

— Да ты не бойся, старик, не бойся. Мы вчетвером будем тебе помогать. Вот, хоть Пенек — силы ему не занимать, на троих хватит.

Услыхал это Пенек и — прыг на правую ногу старика, одной лапкой — цап за колено, а другой неприличный жест сделал.

— Мохнатый Мышонок — тоже ничего себе.

Тут Мышонок — шасть на левую ногу старика, глазами сверкнул, зубы ощерил. Старик аж застонал, а Оадзь опять ему на ухо шепчет:

— Я твоей новой женушкой стану, старик, а старую вон прогоним, — а сама слюной брызгает, буль-буль, — тебе со мной хорошо будет.

Старик бросился наутек, бежит что есть мочи, но Оадзь крепко держится. Еще крепче в шею вцепилась и твердит как заведенная:

— Не захочешь меня — заколю… Вот смотри, у меня ножницы есть — раз уколю, две раны получится, два раза — четыре, три раза — уже шесть. Истечешь кровью, дурак, вот и все! — и ножницами щелкает.

— Черт бы тебя побрал! — сдался старик и со всей этой теплой компанией медленно побрел домой. Оадзь его погоняет, ножницами колет, Востроглазка от счастья слюни пускает, а Горелый Пенек и Мохнатый Мышонок, громко пукая, под ногами вертятся.

Увидала старуха старика с оравой Оадзи и вскричала в ужасе:

— Разве не говорила я тебе — не ходи на Черную Вараку, беду накличешь? Разве не просила — не дери там лыко при Луне, мало тебе другого леса? А ты меня не послушал, теперь вот Оадзь к нам домой притащил!

На следующий день старик внимательно рассмотрел, кого же он приволок. Особенно внимательно разглядывал свою новую женушку. То ли паук, то ли крыса — и не жаба, вроде, а мокрая и скользкая, полулягушка-полуженщина. Да что поделаешь? Придется жить с этим чудовищем.

Оадзь боялась света. Утром, едва всходило солнце, приникала к земле, съеживалась и забивалась в угол — где потемнее. В щель заползет, под мох и камни, и оттуда жадно на старика, старуху и Акканийду поглядывает, словно съесть хочет.

Старик построил им отдельную вежу. Оадзь велела тщательно законопатить все щелочки, все отверстия, даже дымник заткнуть. Чтобы даже самый крохотный лучик Солнца не смог заглянуть внутрь. Очага там не было. Огонь Оадзь не разжигала. Жила во влаге, духоте и мраке.

Едва старик поставил вежу, Оадзь в нее заползла, мокрыми сетями накрылась и вместе со всем семейством спать улеглась. Храпели они так, что остров дрожал-дрожал, да и сдвинулся с места и поплыл по озеру к Черной Вараке. Там остановился — вдали от людей.

С тех пор Оадзь запретила старику сети сушить, велела мокрыми приносить к ней в вежу. Чтобы она могла в них валяться весь день напролет. Ох и любила же Оадзь днем в мокрых сетях полежать да ночью в них хорошенько выспаться. Еще она без конца рассматривала — старика, старуху, Акканийду — словно глазами их ела.

Каждый день она зазывала старика в свою вежу и усаживала рядом с собой на сети. Прижмется, язык длинный высунет — белый и липкий — и принимается старика облизывать да на ухо всякие гадости нашептывать. От этих нежностей бедный старик покрывался мурашками и волосы у него выпадать стали — один за другим. В конце концов совсем лысый сделался! А Оадзь продолжала его лизать — лизала и от наслаждения слюни пускала: буль… буль… буль…

По всему озеру разносилось это бульканье.

Каждый раз после этого старик возвращался к старухе едва живой. Старуха с Акканийда отмывали его от слюны Оадзи, вытирали и отогревали у огня, пока он не засыпал как младенец. Вот что бывает, когда муж умную жену не слушает.

Тяжелые дни наступили для Акканийды. Старик из кожи вон лезет, чтобы всех прокормить. И на озере каждый день сети ставит, и на охоту в лес ходит, и дома крутится. Щепок нарубит, лодку залатает, вежу подремонтирует… Но с каждым днем он от нежностей Оадзи слабеет.

А Оадзь все еды требует! Запретила старой жене с мужем на рыбалку ездить, сама в лодку лезет, чтобы проверять улов, рыбку пожирней велит себе варить. Наварят старуха с Акканийдой целый котел ухи, отнесут в вежу Оадзи, а сами рыбьи кости глодают.

А тут новая беда — в веже Оадзи все сети сгнили. Влага их там съела. Только одна последняя осталась. Та, что старик сам на солнце сушил, а старуха своими руками чинила. Так ведь одной сетью рыбы на столько ртов не наловишь. Начали они голодать. Не вытерпела Оадзь и кричит старику:

— Эй, старик! Не будешь нас кормить — сначала тебя сожрем, потом твою старуху, а Акканийду на закуску оставим.

Акканийда со старухой уже и есть перестали, чтобы старика спасти. Весь улов шел на уху для Оадзи.

Оадзь сыта, Акканийда — голодна.

День, другой и третий это продолжалось, наконец Акканийда от голода так ослабела, что ходить не могла. Голодный человек долго не протянет… Увидев это, старик, потихоньку наварил рыбы и накормил свою семью досыта.

Теперь Акканийда сыта, Оадзь — голодна.

Позвала Оадзь старика в свою вежу. Войти внутрь — он вошел, а выйти — не вышел.

Пришлось Оадзи самой за рыбой ездить. Она брала в помощь двоих детей, а одного оставляла — приглядывать за старухой и Акканийдой. Раз поехали, другой и третий, а поскольку сетей они не сушили, то и эта последняя сеть в конце концов тоже порвалась. Вернулось семейство без рыбы, молча в вежу заползло — под старые сгнившие сети. Только морды торчат да голодные глаза сверкают.