Тропами северного оленя
Шрифт:
Один Найнас остался. Встал посреди избы тенью и сказал тайным языком сполохов северного сияния:
— Отзовись, та, что хлеб мой ела. Покажись! Коли ты старуха, будешь мне бабкой, зрелую — матерью назову, ровесницу — сестрой приму, а Девушку — в жены возьму.
— Нет меня, — засмеялась Никия со стены.
Найнас рванулся к ней, а смех уже из другого угла доносится. Пытается Найнас смех поймать, а тот убегает, веретеном по полу перекатывается.
— Ку-ку, нет меня, — слышится то с одной стороны, то с другой.
— Покажись, милая, — прошептал, чуть дыша и бледнея, воин — слишком много он крови потерял.
Увидав это, явилась Никия из утренней зари, за шею Найнаса обхватила, и юноша почувствовал, что это девушка. Так они стали мужем и женой. Устав от боя, он спал целый день, а Никия до самого
К вечеру воины вернулись и снова принялись сражаться, не обращая внимания на веретено в уголке. Найнас мужественно боролся в первых рядах. И вновь полилась кровь… Кровавый пот тек по лицам, выхватывая их из тени. Наконец сукровица залила избу, и кровавые сполохи засияли на небе.
— Меня нет! — отчаянно крикнула Никия.
В избу влетела утренняя заря и небесные воины очнулись от боевого пыла, успокоились. И исчезли. Один Найнас остался да веретено.
— Долго я так не выдержу, — сказала Никия, — не по мне такая жизнь. Твои раны во мне болью отзываются, твоя кровь моими слезами изливается. Кто вы такие, страшные воины?
Найнас поцелуем вернул жене человеческое обличье.
— Мы не люди, хоть и течет из нас человеческая кровь, и тебе среди нас не место. Иди к моей матери, я скоро туда приду. У нее мы заживем по-человечески.
Найнас взял Никию за руку, вывел на дорогу, дал ей моток алых лучей и сказал:
— Возьми этот моток, брось перед собой, пускай он катится, а ты иди туда, куда ведет моя кровь. Только на нее смотри, не оглядывайся, не то подхватят тебя сполохи северного сияния. Кто бы тебя ни звал, кто бы ни манил — никого не слушай. Даже Солнцу в глаза не смотри, смело шагай по тропе моей крови. Она тебя к реке выведет, там, на другом берегу, вежу увидишь. Крикни, чтобы тебе лодку прислали, и спой песню о Найнасе, которой я тебя научил.
Никия бросила моток на землю, схватила луч и тронулась в путь.
Алая тропа вела ее по горам и лесам, мимо рек и озер, меж сосен и елей, поросших бородатыми мхами, по ягелю пушистому, по камням острым и через глухие ущелья, где вечно лежал снег, а скованные морозом водопады свисали со скал и обрывов голубыми и зелеными каскадами.
Все живое выходило ей навстречу и, как умело, зазывало к себе. Птицы — пением, мыши — тонким свистом, заяцы — лапками по земле барабанили, а медведь Никию ревом превозносил — мол, краше она ягоды морошки. Кланялись Никии сосны и вековые ели, приглашая отдохнуть в своей тени, радуга к себе манила, дугой изогнулась, даже сын Солнца примчался, заискрился и светом ладонь ей поцеловал. Никия тучу миновала, на Пейвалке внимания не обратила, только за тем следила, чтобы не потерять алую тропу своего мужа Найнаса. А тропа все дальше и дальше бежала.
Наконец добралась она до реки. Увидала на другом берегу вежу и запела песнь о Найнасе. Мать Найнаса, услыхав, что пришла невестка, сама села в лодку, через реку приглянувшуюся сыну девушку перевезла. По дороге спрашивает Никию:
— Кто ты?
— Я жена Найнаса, Никия. Меня нет. Постели нам в чулане.
Удивилась мать Найнаса такому ответу, но ничего не сказала. Молодой паре постелили в чулане, так, как просила Никия. С тех пор каждый вечер, едва опускались сумерки, являлся Найнас в человеческом обличье, а с первым лучом утренней зари исчезал. Нельзя ему при дневном свете быть человеком среди людей.
Однажды, возвращаясь от источника с коромыслом, Никия столкнулась с матерью Найнаса.
— Эх, милая, — жалуется старуха, — вроде я его мать, а ни разу своего сыночка не видела. Едва рассветет, его и след простыл, днем любимое имя нельзя вымолвить, ночью слышу, что приходит он к тебе, но не вижу его. Помоги мне сына увидеть.
— Я Никия, меня нет.
— А я его мать. Разве это справедливо, что ты его каждую ночь обнимаешь, а я даже разочек увидеть не могу?
— Тяжела твоя доля, матушка, попытаюсь тебе помочь. Вытку пояс звездами, темный, как ночное небо. Заслоню им вход в наш чулан, чтобы лучи Солнца не могли заглянуть внутрь. Когда твой сын проснется, подумает, что еще ночь. И тогда ты его увидишь.
Всю ночь Никия ткала пояс, серебряными и золотыми нитками звезды на нем вышивала и перед рассветом, прежде чем заря встала, развесила темное небо над головой
Найнаса, а сама пошла по воду, оставив мужа в теплой постели. Найнас проснулся раз, проснулся другой, увидал, что ночь звездами на небе мерцает, и на другой бок перевернулся.Солнце тем временем уже высоко поднялось.
Не дождавшись Никии, мать Найнаса раздвинула звездный пояс, чтобы увидеть сына. Лучу Солнца того и надо. Вскочил Найнас с теплой постели, в одну сторону метнулся, в другую бросился, наконец наружу выскочил. Тут Солнце его и настигло… Только мать сына и видела. На ее глазах тенью растаял. Никия как раз воду домой несла, бросила коромысла, хотела мужа грудью заслонить. Солнце ее за волосы схватило и потащило вверх, обжигая. Никия кричала, звала мужа на помощь. Тщетно! Наконец Солнце смилостивилось и бросило несчастную на лоно Луны.
Посмотри на Луну, видишь на ней тень? Это жена Найнаса — Никия. Тень-той-которой-нет. Ткачиха звездного неба.
Вот и сказке конец.
ПОХВАЛА ТЕНИ
Западная бумага свет отражает, а наша впитывает, словно пушистая поверхность первого снега.
Паскаль Киньяр относит «Похвалу тени» Танизаки к лучшим текстам, созданным человечеством! Я вполне разделяю точку зрения французского мэтра. Более того — в эссе японского писателя, воспевающем красоту древней Ниппонии, я обнаруживаю мысли, которые вполне приложимы к волшебству Севера. Я имею в виду созерцание света как беспрерывной игры бледных огней и оттенков полумрака различной интенсивности. Этой игрой я восхищаюсь здесь уже многие годы.
На первый взгляд, Танизаки ведет с читателем игру. Начинает с оды в честь мрака японского сортира, которому противопоставляет стерильные западные туалеты, где снежная белизна раковины и яркое освещение слишком открыто демонстрируют выделения нашего тела. Восхваляет темные лаковые миски, скрывающие пищу (не то, что европейская тарелка — мелкая и светлая), ладонь ощущает колыханье жидкости, облачко пара доносит аромат, и суп обретает вкус дзен. Танизаки восхищается черненными зубами японских женщин, которые, в отличие от западных барышень в неглиже, прячут во тьме даже внутренность рта. И так далее. Через весь текст — рефреном — проходит противопоставление эстетики Востока и Запада. Порой кажется, что пример взят исключительно забавы ради, порой задумываешься всерьез. Пока наконец до тебя не доходит, что суть — в чем-то более глубоком, чем кажется на первый взгляд. [142]
142
Я имею в виду разницу понимания тени в традиции Запада и в японской «каге» (в переводе с японского «каге» означает «тень». — И. А.). Согласно Нобуюки Кобаяши, «речь идет не о дуализме света и тьмы, но об амбивалетном, в силу его полусумрачности, явлении каге. В нем архаическая японская концепция существования, полагающая мир подчиняющимся постоянным переменам и сменам преходящих теней, не в состоянии распознать субстанциональность в декартовском смысле. Мир является здесь бесконечной метаморфозой различных эфемерных форм, данных в созерцании, в нечеткости их свето-теневой натуры». Цитирую по тексту Кристины Вилькошевской (предисловие к третьему тому блестящей антологии «Японская эстетика», опубликованной издательство «Университас» в Кракове в 2005 году).
Возьмем еще один пример — строительство. Танизаки пишет, что на Западе дома строят так, чтобы внутрь проникало как можно больше света, а японские дома с их широкими навесами подобны… пещерам. Вот именно — пещеры! Автор недвусмысленно напоминает читателю о каменном веке, когда жилища первобытных людей освещались живым огнем (а не презираемым Танизаки электричеством), а тени, маячащие на стене, были реальнее идей Платона. Потом пути человечества разошлись. Разум одних погнался за греческими абстракциями, разделяя свет и мрак, правду и фальшь, грязь и чистоту, добро и зло. Другие удовлетворились созерцанием обманчивых форм мира, видя в них бренность и эфемерность собственного существования.