Тропинки памяти

Однажды отец Мишки Пушкина переходит Ливчай вброд, и посещает местный магазин. В магазине нет даже хлеба, соли и спичек, зато продается дешевая пестрая материя и розовый портвейн. Мишкин папа покупает себе единственную имеющуюся в наличии треснутую чашку. «Как тут люди отовариваются?» – задумчиво говорит он, наливая портвейн в чашку.

Гурам приносит трюфели, но грузины готовят их с красным перцем, чесноком и помидорами. Грибной аромат совсем не чувствуется.

Дни тянутся медленно… Я и Мишка играем на берегу Ливчая. Маленькие полупрозрачные камушки заменяют нам солдатиков.

И вот – пора прощаться с Ливчаем. Последний ужин. Лена нажарила пирожков с грибами. Все поют песни – русские и грузинские. Мне разрешают выстрелить из ракетницы!

Папа выпил винца, размяк и читает свои стихи о Марокко:

Улочки кривые,

Ставни голубые

И резные двери

В городе Танжере

У дверей арабы.

На углях кебабы.

Жены с волосами

Цвета спелой ржи,

Те в особой стайке

Зыркают утайкой

Черными глазами

Из-за паранджи.

А еще в Танжере

Пальмы в каждом сквере,

Небо темно-синее,

Белые дома,

Зелень кипарисов,

Танцы одалисок,

А у нас в России –

Осень да зима.

Сам себе не веря,

Я бродил в Танжере,

Заходил в кофейню,

За резную дверь.

А когда уехал,

Молодость отстала,

Где-то загуляла,

Не найдешь теперь.

На следующий день два «Уазика» едут в Тбилиси. Маленький караван покидает Азербайджан. Алазанская долина: по левую руку – плантация хлопчатника, по правую – виноградники. Шофер останавливает машину и устраивается пикник, едим большую продолговатую дыню и пьем белое вино – из очищенных от семян сладких перцев!

Вечером приезжаем в Тбилиси. Прохладно. На скамеечках сидят пожилые грузины и играют в нарды. Мы будем жить у Гурама Закариадзе. Его жена Лейла приготовила для нас долму и жареный сулгуни с медом. У дяди Гурама две дочери – потрясающие красавицы!. Старшая ждет ребенка, на девятом месяце. «Господи, – говорит ей шофер Володя, – Ведь на женщину в Вашем положении без слез не взглянешь. А я на Вас гляжу, и одна приятность!»

Утром отправляемся на прекрасный проспект Руставели пить воды с сиропами Логидзе. До чего же вкусно, особенно ярко-зеленый тархун и шоколадная.

Мне купили игрушечную старинную машинку! Мы гуляем по узким горбатым улочкам старого Тбилиси. Над мутной Курой нависли двухэтажные особняки с резными галереями балконами.

Смотрим, как пекут лаваш. Ловкий пекарь ныряет с деревянной лопатой в огромный тандыр. Мы ужинаем хинкали в каком то духане.

Утром едем в Джвари:

«Немного лет тому назад,

Там, где сливаяся шумят,

Обнявшись, словно две сестры

Струи Арагви и Куры,

Был монастырь…»

Здесь жил Лермонтовский Мцыри.

«Теперь один старик седой,

Развалин страж полуживой,

Людьми и смертию забыт

Стирает пыль с могильных плит…»

Завтра мы улетаем в Москву. Я очень соскучился без бабушки и без Аси, девочки в которую я влюблен.

Но Господи, как же я благодарен тебе за это путешествие!

СУД ПАРИСА

Мне было двенадцать лет. Я гулял с тремя красивыми девочками в светлой роще берез, среди солнечных пятен – приятная ситуация! Под чахлой елочкой я заметил красивый большой подберезовик. Обхватив жадной рукой прохладную крепкую ножку, я вдруг, призадумался. Я любил грибы, но девочек любил больше. «Вообще-то он мне не нужен… – сказал я голосом опытного соблазнителя, – могу кому-нибудь подарить. У нас и так сегодня грибной суп!».

– Мне! – закричала пышнотелая блондинка Марина, часто являвшаяся мне в мальчишеских снах.

– Нет, мне! – взвизгнула маленькая рыжая Анька.

Ася молчала. В отличии от прекрасной Марины, ангелоподобную, розовоперстую и каштановокудрую Асю я не просто хотел, а безумно и, как я считал, безнадежно, любил… Гораздо сильнее чем сорок тысяч братьев!

– Я Аське отдам… – холодно произнес я.

– Так и знала, что он Аське отдаст… – злобно прокомментировала Марина и посмотрела на меня полными ненависти васильковыми глазами. Ася тоже блеснула янтарными очами, покраснела, и, прижимая к груди подарок, побежала домой порадовать маму. «А может быть не все так безнадежно» – подумал я.

Суд Париса вечен…

ШПАНА МОЕГО ДЕТСТВА

Два великана – Акыля и Феля пили портвейн из горлышка, спрятавшись за будкой газонапорной станции. На стене было написано масляной краской: Акыля+Феля = дружба. Допив портвейн, Акыля разбил бутылку об асфальт. Я смотрел на все это снизу вверх с ужасом и восторгом.

Акыля и Феля были безвредные – мелюзгу не трогали. Гораздо опаснее был белобрысый долговязый Гендос, который подкарауливал в подворотне детвору и отбирал у нее деньги. Гендос жил в моем подъезде. Этот Гендос прославился тем, что покрыл все стены подъезда талантливыми изображениями голых баб. Однажды, возвращаясь из школы домой, я вошел в подъезд и, услышав лязг железной двери, закричал: «Не закрывайте, пожалуйста, лифт». Заскочил в кабину: там стоял Гендос с батоном хлеба в руках! «Не боись. Хочешь хлебушка?» – спросил он улыбаясь. Пришлось давиться хлебом. На нервной почве я отломил полбатона… Наконец лифт приехал на мой шестой этаж. «Если тебя кто обижать будет, мне скажи!» – попрощался Гендос.

После четвертого класса мою школу расформировали, открыв в ее помещении дом пионеров.

Я на новенького перешел в соседнюю школу. Всех ребят держали в страхе три хулигана.

Главным был Леха Каминский, похожий на волка подростка. Сын дворничихи, он рос как трава в поле. Отец и старший брат отбывали срок.

Вторую скрипку играл жирный дебил Паша Большаков, раскормленный мамашей, продавщицей колбасного отдела до шарообразного состояния. Когда учителя спрашивали его: «Паша, что ты сейчас читаешь?», он на протяжении трех лет отвечал неизменно; «Приключения Заморыша!».

Третьим был Игорек Пеньков по прозвищу Запятая, карлик с черной бородавкой на носу.

Каждое утро, придя в класс, Каминский ставил на парту фигурки Адама и Евы, слепленные из черного пластилина. Половым органам скульптор Каминский уделил особое внимание. Адама и Еву Каминский демонстрировал девочкам.

Потом, с криком: «Жид! Жидовская морда!», он плевал в лицо Толику Быстрицкому.

Потом, приговаривая: «Сейчас танцуют нигеры!», он избивал смуглолицего Андрея Мещерякова.

На переменах Каминский пил портвейн. «Пахнет?» – спрашивал он меня. Я кивал головой. «Дай чего-нибудь зажевать – требовал он, – Опять яблоко… Завтра булку принеси!»

Учителей Каминский не боялся совершенно. Больше всего доставалось тишайшей Анне Михайловне, учительнице математики, угрожавшей Каминскому двойкой в четверти.

«Чичи, потараню!» – кричал Каминский в ответ, и принимался петь похабную песню:

«Не была б я прачкой,

Белье бы не стирала,

По улице ходила,

Ляжками сверкала…

Четыре татарина, четыре татарина, четыре татарина

И один грузин!»

В один прекрасный день, учитель истории, старенький ветеран войны Владимир Дмитриевич Квейснер, по прозвищу Глобус вызвал к доске Игоря Пенькова.