Тростник под ветром

И все-таки, после того как она посмотрела эти кадры, на сердце у нее стало светлее. Другие же возвращаются, значит и. Уруки вернется. Если только он жив, обязательно настанет день, когда они опять будут вместе. Все помыслы Иоко были связаны только с надеждой на его возвращение.

В середине декабря из Советского Союза прибыли еще двадцать восемь тысяч бывших военнопленных. Когда-нибудь дойдет очередь и до ее мужа, а пока нужно как-нибудь продержаться. Но для семьи, состоявшей из трех человек и к тому же лишенной всяких доходов, жизнь в современной Японии становилась с каждым месяцем, с каждым днем все труднее и беспощаднее.

Оккупированная Япония! Ее восьмидесятимиллионный порабощенный народ! Как, каким способом удастся им сохранить мир и собственную свою безопасность?

У них., есть родина,, и все же это народ-изгнанник. Сама родина стала для них чужбиной. Единственное, о чем они еще молили,— это чтобы в мире снова не началась великая разрушительная война.

Во второй понедельник февраля госпожа Сигэко накрыла стол для ужина. Она ждала в гости брата. Обычай ужинать вместе по понедельникам, который соблюдался так много лет, теперь прерывался на неопределенное время. Возможно, сегодняшний совместный ужин будет последним. Ближайшим пароходом. Сэцуо Киёхара должен был уехать на Гавайские острова.

— Мне собираются поручить выступить с лекциями для японцев, проживающих на Гавайях, в Гонолулу и в других городах. Буду говорить о современном положении в Японии. Очевидно, смогу также кое-что опубликовать в газетах. На Гавайях думаю пробыть около месяца. Потом поеду ненадолго в Лос-Анжелос и в Сиэттл. Оттуда собираюсь проехать на Восток, и в конце концов "попробую осесть в Лос-Анжелосе. Наверное, буду работать консультантом или экспертом, что ли, в каком-нибудь газетном издательстве. Ничего не поделаешь, надо работать, иначе нечего будет есть... Ну, а когда осмотрюсь, если все пойдет хорошо, вызову жену. Думаю, что сумею устроиться.

На столе стояли стаканы с.красным вином,— госпоже Сигэко удалось раздобыть где-то бутылку вина.

— О, да это совсем на французский лад,— взглянув на накрытый стол, улыбнулся Киёхара. Видно было, что он тронут старанием сестры чем-нибудь отметить эту прощальную встречу..

Юхэй, как всегда сдержанный, молчал, но в душе болезненно переживал предстоящую разлуку со старым другом. При мысли о том, как велико должно быть негодование и отчаяние человека, который, несмотря на преклонные годы, бросает родину, чтобы навсегда поселиться в чужом краю, он чувствовал, что не сможет без слез поднять прощальный бокал.

— Поехать в Америку — это, конечно, неплохо, но в Америке тоже жизнь сейчас очень нелегкая...

— Безусловно! —тотчас же согласился Киёхара.—Но я, .при всех условиях, хочу быть подальше от Японии. На душе будет легче. Знаю, что это малодушие с моей стороны, но мне уже невмоготу видеть все, что происходит и еще произойдет в Японии. Когда ребенку делают операцию, мать не в состоянии присутствовать при этом. Она предпочитает ждать в соседней комнате... Вот и у меня такое же чувство.

— Вчера приходил Окабэ...— отрывисто заговорил Юхэй.— Он, как всегда, полон всяких сплетен и толков. Говорит, что если между Америкой и Советским Союзом начнется война, то самый надежный способ уберечься — это вступить в компартию или сдаться в плен американцам... По его словам, в последнее время многие придерживаются подобных взглядов. Идея государства, такая, какой мы когда-то ее представляли, по-видимому давно уже больше не существует.

— У меня нет морального права бранить Окабэ,— засмеялся Киёхара.— Ведь я, в сущности, похож теперь на него. Собираюсь бежать в Америку,— согласись, эго проявление крайнего индивидуализма. Лишь бы самому было хорошо, и ладно...— в его словах звучала горечь.

— Когда будет заключен мирный договор, мне тоже хотелось бы разок съездить туда,— сказал Юхэй, оглядываясь на жену.— Ты, наверное, тоже была бы не прочь?

— Поедем! — сразу согласилась госпожа Сигэко,— Представляю, как все там переменилось. Ведь мы были в Америке тридцать лет назад...

— Нет, до заключения мирного договора еще далеко,— решительно произнес Киёхара и тихонько, точно с сожалением, пригубил стакан с вином.— Навряд ли в ближайшее время может быть заключен мирный договор. И даже если он будет заключен, сомнительно, принесет ли этот договор подлинный мир. Я отчаялся в возможности международного мира. В особенности же в Японии трудно ожидать мира. Дальше кризис будет углубляться. В Японии не существует никакой свободы, никакого мира, никакой независимости. Это маленькая островная страна, еще более тесная, чем в эпоху Токугава, но с населением во много раз большим, чем в те времена...

Госпожа Сигэко вздохнула.

— Ты слишком уж пессимистически смотришь на вещи...

— Это не моя вина. Такова действительность,— улыбнулся Киёхара.

И хотя то, о чем он говорил, было, в сущности, очень печально, Юхэй с наслаждением слушал его живую, умную речь. Всякая встреча с Киёхара обогащала, открывала что-то новое. Всегда он чем-нибудь возмущался, всегда был полон негодования, но не переставал рассуждать, давать оценку событиям, неутомимый и энергичный.

В следующий понедельник Юхэю предстоит провожать его на пристани в Иокогаме. Там, в Америке, Киёхара, наверное, будет с прежним жаром продолжать свою деятельность публициста Мысленно представляя себе его жизнь на чужбине, Юхэй испытывал нестерпимую жалость к своему старому другу. Когда же он наконец успокоится и станет просто стариком, счастливым и умиротворенным?

Киёхара, слегка разрумянившись от выпитого вина, пристально смотрел на усыпанное белыми цветами дерево сливы, растущее возле самой веранды. Казалось, он хочет надолго запечатлеть в сердце аромат и краски Японии, которую ему предстояло вскоре покинуть.

В феврале — шестьдесят три тысячи человек. В марте — девяносто тысяч. В апреле — пятьдесят восемь... Военнопленные японцы партия за партией возвращались из Сибири на родину, а Такэо Уруки все не было. Зато Иоко посчастливилось узнать, что он жив. В конце апреля неожиданно пришло письмо из города Кудзикино в префектуре Кагосима от незнакомого Иоко человека по имени Ясуо Иосимацу. Это письмо впервые принесло Иоко вести о муже.

«...Я попал в число репатриируемых в первую очередь, из-за болезни. Когда мы покидали лагерь под Иркутском, Уруки-кун попросил меня передать вам письмо, но мне пришлось его уничтожить, так как обыск был очень строгий. К счастью, я запомнил ваш адрес. Спешу известить вас хотя бы о том, что Уруки-кун жив и здоров. Подробности о его жизни, к сожалению, мне неизвестны; кажется, он работает на погрузке железнодорожных вагонов — грузит лес, уголь, кирпич. Сообщаю вам об этом, так как обещал ему по прибытии на родину разыскать вас...»

Письмо было написано сдержанно, сухо и не давало никакой пищи для воображения, а между тем Иоко хотелось узнать так много о жизни Уруки! Раз он работает, значит, во' всяком случае, здоров. Иоко даже рассердилась на незнакомого автора письма — почему он не написал хотя бы немного подробнее!

Но как бы то ни было, в ее тревожном одиноком существовании появилась теперь нравственная опора. Итак, она не вдова! Жить становилось с каждым днем все труднее и труднее, и Иоко невольно охватывал страх при мысли о надвигающейся нищете. Но теперь она знала, что главное — выжить; если она будет жива, дни счастья безусловно еще вернутся. Участок земли под развалинами больницы перешел в чужие руки летом прошлого года, рояль, принадлежавший покойной Юмико, тоже недавно продали. Но цены на продукты все продолжали расти, и вырученных денег никак не могло хватить надолго.