Тростник под ветром

Когда гости поднялись, пожилая хозяйка незаметно шепнула Юхэю:

— Господин директор, на минуточку...— Отведя его в тень вышитой золотом ширмы.в соседней комнате, она, слегка приподнявшись на цыпочки и приблизив губы к самому уху Юхэя, встревоженно зашептала: — Может, мне не следует вам об этом рассказывать, нона прошлой неделе у меня ужинали господа из журнала «Кокурон» и с ними много офицеров, жандармских... Они очень ругали ваш «Синхёрон», господин директор... Будьте осторожнее, а то ведь и до беды недолго. С жандармами шутки плохи...

— А-а, спасибо. Ничего, все будет в порядке. Я уже давно готов ко всему.

— Ах, что вы говорите, господин директор... Готов ко всему... Что за слова такие ужасные!.. Не надо перечить им...

.Юхэй улыбнулся и, не дослушав, вернулся в залу. Странное дело, слова хозяйки даже улучшили его настроение, вселив в душу новое мужество.

На третий день после возвращения из Сидзуока Иоко вторично отправилась с визитом к генералу Хориути.

В эти дни по всей стране проходила подготовительная кампания по созданию новой массовой организации, которая должна была именоваться Молодежной ассоциацией помощи тропу. Кое-где на местах уже были созданы первые комитеты. Генерал Хориути был как раз приглашен на подготовительное заседание вновь создаваемого филиала этой организации, и Иоко не застала его дома. Молодежная ассоциация помощи трону охотно привлекала отставных офицеров в качестве советников или председателей комитетов, стремясь объединить всех юношей и подростков в рядах этой новой мощной организации тыла.

Визит Иоко оказался безрезультатным, но уже одно то, что она побывала у генерала, несколько ее успокоило. Незадолго до Нового года она еще раз поехала в Сидзуока. Тайскэ чувствовал себя значительно лучше — он уже мог читать газеты и журналы в постели.

Кончился старый военный год и начался новый, тоже военный. Тревожный это был Новый год, и на улицах часто можно было увидеть традиционные украшения— сосновые ветви. Японская армия вступила в Гонконг, части, высадившиеся на Малайском полуострове, пересекли остров Пенанг и двигались дальше к югу. Сообщалось, что подводные лодки обстреляли тихоокеанское побережье Америки. На острове Борнео пал город Кучинг. Казалось, военные успехи непрерывно растут и обстановка с каждым днем становится все благоприятнее и выгоднее для Японии. Немыслимо было представить себе страшный разгром, последовавший через несколько лет. В начале января пала Манила, создалось впечатление, что на Филиппинском фронте тоже произошел решающий перелом в пользу Японии.

Однако жизнь в стране с каждым днем становилась все труднее и напряженнее. Закон об обязательных лицензиях на торговые и фабричные предприятия постепенно давал себя знать: повсюду в принудительном порядке проводилась ликвидация или слияние мелких и средних торговых фирм и предприятий: Одна за другой закрывались лавки на улицах города хозяев в принудительном порядке направляли работать па военные заводы. Там они получали зарплату, па которую невозможно было прокормить семью. Бедственное положение, в котором очутились тысячи семей, ощущалось на каждом шагу. А в это самое время правительство представило на утверждение парламента проект увеличения налогов на один миллиард сто пятьдесят миллионов иен. Даже газ на кухнях и электрический свет стали облагать налогом. А парламент уже снова рассматривал проект чрезвычайных военных ассигнований в размере восемнадцати миллиардов иен.

Начиная с января нового, 1942 года одежда и ткани стали продаваться только по карточкам. Тотчас же по всей стране началась тайная скупка и спекуляция мануфактурой. Продовольственные и пищевые товары тоже были взяты под контроль, и немедленно началась спекуляция продуктами. Тайная скупка дефицитных товаров— это маленькое предательство, маленькая попытка тайком от других обеспечить существование себе одному — способствовала развитию темных, низменных инстинктов.

В конце января Тайскэ Асидзава выписали из госпиталя как «полностью выздоровевшего». Одновременно его признали негодным к дальнейшему прохождению службы, и Тайскэ вернулся домой.

Если бы Тайскэ действительно «полностью выздоровел», его никогда не освободили бы от военной службы. Вероятно, врачи хорошо понимали истинную причину его болезни. Воспользовавшись некоторым улучшением в состоянии больного, они поспешили избавиться от этого беспокойного солдата, тем самым сняв с себя всякую ответственность за нанесенное ему увечье.

Встретив измученного болезнью, истощенного, исхудавшего мужа, его жена не столько обрадовалась, сколько содрогнулась от негодования и горя. В течение четырех месяцев армия «воспитывала» Тайскэ и окончательно его искалечила. Иоко плакала от бессильного гнева, ей было нестерпимо жаль мужа. И только мысль, что теперь она сможет всецело посвятить себя заботливому, любовному уходу за Тайскэ, принесла ей некоторое утешение. Радость все время переплеталась в ее сердце с горем и гневом. Гладя исхудалые щеки Тайскэ, она то и дело заливалась слезами.

Два дня Тайскэ отдыхал дома, а на третий день, под вечер, пошел в контору адвоката Яманэ — проведать сэнсэя. Выходя из дома, он ощущал легкий озноб, но побоялся огорчить Иоко и ничего ей не сказал.

В конторе все оставалось по-прежнему, старик Яманэ, увидев Тайскэ, обрадовался от всего сердца. Вся атмосфера конторы, показавшаяся Тайскэ такой чужой и враждебной в день, когда он получил призывную повестку, теперь, напротив, встречала его радушным теплом. Сэнсэй пригласил Тайскэ поужинать в честь возвращения в ресторане на улице Гиндза, но Тайскэ почти не дотронулся до еды —у него совершенно не было аппетита. Сакэ он тоже не пил.

Вернувшись домой в битком набитом поезде электрички, Тайскэ, едва войдя в прихожую, опустился прямо на приступку у входа в комнаты. Задыхаясь, он мучительным усилием сорвал с себя воротничок и галстук. Когда Иоко вышла в переднюю встретить мужа, Тайскэ был мертвенно-бледен, со лба и по щекам катились капли холодного пота.

— Мама, мама! — пронзительно закричала Иоко, стараясь приподнять Тайскэ.— Ведь я же говорила, что тебе нельзя выходить. Ты еще болен. Тебе надо еще не меньше месяца отдыхать, прежде чем ты сумеешь начать работать! — твердила она, отчитывая мужа, как отчитывают маленьких детей.

Вдвоем с матерью они почти на руках внесли Тайскэ в его комнату, раздели и уложили в постель. У Тайскэ был жар — термометр показывал больше тридцати восьми градусов. Всю ночь Иоко почти не сомкнула глаз. Выросшая при больнице отца, выпускница фармацевтической школы, она хорошо знала, как надо ухаживать за больными. Стояла холодная зимняя ночь, и Иоко, придерживая ворот ночного кимоно, то и дело подкладывала уголь в жаровню, наливала горячую воду в грелку, меняла компресс па груди больного, смачивала водой его пересохшие губы, составляла температурный лист. Пока она ломала голову над тем, что еще можно сделать для Тайскэ, пока строила планы, чем и как она будет его кормить, стрелки часов показали три часа ночи, потом четыре. Тайскэ жаловался на боль справа под ребрами: в конце концов Иоко стало казаться, что у нее самой тоже болит правый бок.

Едва рассвело, она вызвала к телефону отца, умоляя приехать как можно скорее. Эта тревога, непрерывные хлопоты и волнения Иоко, очевидно, раздражающе подействовали на Кунно, потому что за завтраком он сказал:

— Вы всегда делаете из мухи слона, сестра... Температура тридцать семь пли тридцать восемь — это, право же, пустяки...

Иоко даже не ответила. Вся поглощенная мыслями о муже, она попросту не обратила внимания на слова Кунио.

Всякий раз, сталкиваясь с новым проявлением безграничной любви невестки к брату, Кунио невольно думал о Юмико. Он завидовал больному брату, его угнетало сознание, что у пего, Кунио, нет женщины, которая тревожилась бы о нем так же сильно, как тревожилась Иоко о Тайскэ. Как она тосковала на протяжении тех четырех месяцев, что Тайскэ был в армии! Брат, которого так преданно ждали, казался Кунио счастливцем. И, думая об этом, Куйио чувствовал себя еще более одиноким — одиноким отважным-юношей, который в ближайшее время добровольно уйдет служить в авиацию,— и с новой силой негодовал на равнодушие, проявленное к нему отцом. Там, в армии, привязанность к родителям, к братьям или к сестре не может служить для него моральной опорой. Эти родственные связи ничего не дают. По-настоящему его может поддержать только любовь,— любовь к совершенно посторонней, чужой женщине, к жене или к возлюбленной. И, глядя на Иоко, озабоченную, поглощенную тревогой о муже, он подумал, что до отъезда нужно во что бы то ни стало закрепить свои отношения с Юмико. »

Раз невозможно получить официальное согласие родителей, не остается ничего другого, как поставить их перед свершившимся фактом, тогда они уже ничего не смогут поделать. Но Кунио беспокоило, пойдет ли Юмико на тайную связь.

Иоко еще раз позвонила отцу, настоятельно прося его приехать немедленно, и профессор Кодама, выкроив время между утренним обходом стационара и амбулаторным приемом, вскоре подъехал к дому Асидзава на своем малолитражном автомобильчике.

Иоко встретила его, усталая от бессонницы. Слушая ее рассказ о состоянии мужа, благодушный старик улыбался своей всегдашней мягкой улыбкой. Потом он присел на постели зятя, но с осмотром не торопился.