Тростник под ветром

Окинув взглядом исхудавшее лицо и фигуру Тайскэ, он проговорил:

— Я вижу, ты расхворался в армии не на шутку!

— Я уже совсем было поправился, и вдруг опять...

— Судя по твоему виду, о выздоровлении говорить еще рано...

— Вы думаете?

— Со службой придется повременить.

— Неужели?

Профессор принялся выстукивать грудь и спину Тайскэ. Движения у него были осторожные, ласковые, он обращался с больным бережно, как с младенцем, когда его опускают в теплую ванночку. Исследуя тело этого человека, которого так горячо любила дочь, он испытывал сложное чувство, как будто касался самых сокровенных тайн дочери. Тело Иоко он хорошо изучил с детского возраста. Теперь, ощупывая пальцами исхудалую грудь и спину мужчины, владевшего этим телом, отец испытывал какую-то безотчетную грусть.

— Да, о выздоровлении говорить пока рано...— еще раз прошептал старик.

— В самом деле?

— Тебе выпускали жидкость в госпитале?

— Да, два раза.

— Где болит, справа?

— Да, в правом боку и ниже. Когда лежу, чувствую какую-то тяжесть и боль.

Пока Иоко готовила шприц, профессор протер спиртом предплечье Тайскэ. Боль под ребрами справа, по всей видимости, означала плеврит. Следовало остерегаться и туберкулеза.

— Вот что,— сказал он, оглядываясь па дочь.— Забирай Тайскэ и привози его к нам. Можно сегодня, в крайнем случае — завтра. Так будет лучше. Побудет некоторое время в больничных условиях и живо поправится. Ты тоже переселяйся на это время домой.

— Хорошо, папа, я и сама уже думала об этом. Мама, можно, мы с Тайскэ поживем пока у папы в больнице?

Госпожа Сигэко поняла, что результаты осмотра оказались- неутешительными.

— Разумеется: можно... Я очень благодарна вам, Кодама-сан. Если Тайскэ будет у вас, мы с отцом будем вполне за него спокойны...

Профессор Кодама ввел иглу в исхудавшую руку Тайскэ и, плавным движением нажимая на шприц, принялся негромко рассказывать:

— Помню, у одного моего знакомого сын служил в артиллерии. И вот пришлось им на учениях тащить орудие в гору. Лошадь возьми и оступись, пушка и откатилась назад метра на два. А этот молодой человек, сын моего приятеля, толкал орудие сзади, ну и получил удар в грудь. И удар был как будто не сильный, в первое время он не замечал ничего особенного, а вскоре начался плеврит, так что пришлось увольняться из армии...

Спустя полгода этот молодой человек умер. Но об этом профессор предпочел умолчать.

— Это случается часто...— прошептал Тайскэ.— Я тоже заболел от удара... от удара ногой...

— Ну да, ну да...— закивал профессор.— В армии часто попадаются норовистые лошади...

— Нет, лошади тут ни при чем.

Иоко вскинула голову и взглянула на мужа.

— Ни при чем? Кто же мог тебя ударить?!

— Один... один начальник...

— Как, человек?!

— Он был командир отделения.

— Командир отделения? Лейтенант?!

— Унтер-офицер.

На короткое время и Иоко и госпожа Сигэко как будто лишились дара слова. Профессор молча укладывал шприц в футляр.

— Наверное, ты в чем-нибудь провинился? — спросила мать после паузы.

— Да. Ночью, во время учения, потерял ножны от штыка.

— Да, бывает, бывает...— сказал профессор, убирая в саквояж инструменты,— Помню, мне рассказывали, как один часовой заснул на посту, а унтер-офицер решил сыграть с ним шутку и спрятал его винтовку. Так этот часовой, бедняга, утопился — в колодец бросился... А еще знаю случай, когда солдат потерял ножны и повесился из-за этого ночью в уборной... Так что тебе, пожалуй, еще повезло, что удалось отделаться всего-навсего пинком сапога...

Понимая переживания Иоко, профессор, как видно, нарочно говорил это, чтобы успокоить дочь. Но Иоко похолодела. Если человек может пинать другого ногой и это считают нормальным, то чего стоят те представления о морали, которых опа придерживалась всю жизнь? Из-за каких-то ножен!..

— А этот унтер-офицер, где он сейчас? — спросила она.

— На фронте.

— Где?

— Не знаю, где-то на юге. В Малайе или на Филиппинах...

Итак, гневу не было выхода. Человек, ударивший мужа сапогом под ребро, участвует в «священной» войне как верный вассал императора. Бессильный, безысходный гнев и обида пламенем жгли сердце Иоко. Выходит, законы армии — законы грубого произвола?!

На следующее утро Иоко закутала Тайскэ в одеяло, посадила в автомобиль и повезла в больницу к отцу. Отныне опа будет проводить дни и ночи в уходе за больным мужем,—кто знает, сколько их будет, этих дней и ночей? Она упаковала в чемоданы все необходимое для себя и для Тайскэ, погрузила чемоданы в машину и сама кое-как уселась сверху. Неизбывный гнев тяжестью давил сердце. Лицо у Иоко было печальное. Ей вспомнился отъезд мужа в армию в сентябре прошлого года, ее визит к генералу Хориути... Какое-то тягостное сомнение не покидало ее с того самого времени, прочно поселившись в душе.

Светило неяркое зимнее солнце, но утро было холодное. Тайскэ сидел, закрыв глаза. Иоко, обхватив и поддерживая руками голову мужа, тоже устало сомкнула веки. Она не спала всю ночь, голова, казалось, была налита свинцом. Утомленное воображение рисовало образ унтера, ударившего се Тайскэ тяжелым кованым сапогом. Ей .представлялся огромный скуластый человек со свирепым взглядом маленьких бегающих глаз, с толстыми вывернутыми губами. Существо, лишенное всякой гуманности, не знающее любви, звероподобное созданье, способное растоптать грязным сапогом чужую душу... Дикарь, не ведающий морали, не понимающий святости искусства... Необразованный мужлан,— подписывая свое имя, он, наверное, мучительно пыхтит от напряжения, усиленно мусоля копчик карандаша... Пальцы у него толстые, с грубыми, грязными большими ногтями, переносица плоская, как у гориллы...

Конечно, именно такой человек искалечил своим сапогом ее мужа. Слова ему заменяет грубая сила, насилие составляет основу его существования. И его, наверное, уважают в армии,— ведь боятся же тигра остальные животные... Такой, как Тайскэ, человек высокой культуры, не может не потерпеть поражения в схватке с таким грубым животным. Хорошо же, Иоко будет гордиться этим его поражением! Однако вот она, реальная действительность— ее муж болен, он прикован к постели!.. Нет, утолить гнев Йоко было невозможно.

Машина медленно, по прибавляя скорости, продвигалась по направлению к району Мэгуро. У перекрестка им преградила путь колонна танков. Танков было около двадцати. Один за другим они ползли вдоль улицы, и земля под ними тяжело содрогалась. Над люками трепетали маленькие флажки с красным . солнцем на белом фоне. Иоко вдруг пришло в голову, что человек, ударивший Тайскэ, наверное, чем-то похож на эти танки...

Тайскэ, чуть приоткрыв глаза, слушал грохот проползавшей мимо колонны. Что-то отрешенное от жизни сквозило в его исхудалом лице; казалось, недавние события армейской жизни воспринимаются им как нечто бесконечно далекое. Он не выдержал испытания и был вышвырнут прочь. При этом у него было отнято право как-либо апеллировать к обществу, жаловаться на несправедливость. Отныне он находился в числе отверженных, ненужных Японской империи.

С наступлением вечера дом Асидзава погрузился в непривычную тишину. Юхэй молча сидел за своей чашкой сакэ, напротив него расположилась только госпожа Сигэко. Радио победоносным тоном сообщало, что падение Сингапура — дело ближайших дней, но это не помогало развеять атмосферу печали и одиночества, окутавшую опустевший дом. Старший сын был тяжело болен, младшему через несколько дней предстояло уйти на фронт.

Заскрипели ступеньки лестницы — в столовую спустился Кунио в своем неизменном джемпере, похожем па фуфайку пилота. Он угловатым движением опустился на циновку напротив стола, за которым сидели родители, положил обе руки на колени, выпрямился и решительно взглянул па отца.