Троя

— О нет, — простонал Манмут. — Ты опять начитался этого своего француза!

— Пруста, — поправил иониец. — «Этого моего француза» зовут Пруст.

— Хорошо. Но зачем? Ты же знаешь, что погружаешься в уныние каждый раз, когда открываешь «Воспоминание прошлых вещей».

— «Поиски утраченного времени». Я перечитывал одну главу — помнишь, ту, где Альбертина умирает и рассказчик Марсель пытается позабыть ее, но не может?

— Веселенькое чтиво, ничего не скажешь, — съязвил европеец. — Хочешь, я одолжу тебе «Гамлета» на закуску?

Орфу никак не ответил на великодушное предложение. Между тем они забрались так высоко, что заглянули за стены кратера и видели под собою весь корабль целиком. Манмут, конечно, знал: ионийцу нипочем путешествия длиною в тысячи километров самого глубокого космоса, и все же… Чувство, будто бы друзья потеряли управление и попросту летят прочь от Фобоса и базы Стикни (в точности как моравек предсказывал Хокенберри), было непреодолимо.

— Дабы разрушить узы, которые связывали его с покойной, — невозмутимо начал огромный краб, — несчастный рассказчик вынужден брести назад, сквозь память и сознание, и повстречать всех до единой Альбертин — не только тех, которые существовали на самом деле, но и придуманных, вызывавших его тоску и ревность — словом, виртуальных девушек, порожденных разумом в те отчаянные минуты, когда Марсель гадал, не улизнула ли его любимая, чтобы пообщаться с кем-то другим. Не говоря уже об Альбертинах, разжигавших в нем желание: девушке, которую рассказчик едва знал, женщине, которую захватил, но не смог ею завладеть, и той, которая под конец так утомила его.

— Утомишься тут, — поддакнул европеец, надеясь, что не слишком открыто выказал по радиолинии собственную усталость от всей этой прустятины.

— Однако это еще цветочки, — безжалостно гнул свое Орфу, невзирая на прозрачный намек. — В горести рассказчик — тезка автора, как тебе уже известно, — заходит гораздо дальше… Постой, ты ведь читал, Манмут? Правда? В прошлом году ты убеждал меня, что все прочел.

— Ну… так, ознакомился, — признался маленький моравек.

Даже тяжкий вздох ионийца граничил с ультразвуковым колебанием.

— Хорошо, как я уже говорил, мало того что бедняге приходится взглянуть в лицо всем Альбертинам, прежде чем навеки отпустить из сердца ту единственную, вдобавок он должен сразиться с легионом Марселей, каждый из которых по-своему воспринимал разнообразные лики любимой: желал ее превыше всех благ мира, сходил с ума от ревности, что болезненно искажало его суждения…

— Ладно, а суть в чем? — нетерпеливо встрял европеец, интересовавшийся в течение полутора стандартных веков исключительно сонетами Шекспира.

— Да попросту в ошеломительной сложности человеческого сознания.

Орфу развернул свой панцирь на сто восемьдесят градусов, включил реактивные сопла, и давние приятели полетели в обратный путь — навстречу посудине, мостику, кратеру Стикни, навстречу призрачной, но притягательной безопасности. Пока они вращались, Манмут чуть не свернул шею, разглядывая красную планету над головой. Ему вдруг показалось — и весьма убедительно, — будто Марс немного приблизился. Фобос продолжал движение по орбите, так что Олимп и вулканы Фарсиды уже почти скрылись из виду.

— Ты когда-нибудь задумывался, чем отличается наша печаль от… скажем… грусти Хокенберри? Или Ахилла? — спросил иониец.

— Ну, не то чтобы задумывался… — откликнулся товарищ. — Наш схолиаст одинаково тоскует как из-за утраченной памяти о прежней жизни, так и из-за смерти своей жены, друзей, студентов и так далее. Этих людей разве поймешь. Впрочем, и наш профессор — всего-навсего восстановленный кем-то человек, воссозданный на основе ДНК, РНК, собственных книг и неизвестно каких еще гадательных программ. Что же до быстроногого — если он захандрит, то пойдет и прикончит кого-нибудь. А лучше целую свору кого-нибудь.

— Жаль, не довелось полюбоваться на его сражение с богами, — промолвил краб. — Судя по твоим рассказам, резня была еще та.

— Точно, — подтвердил европеец. — Я даже перекрыл случайный доступ к этим воспоминаниям. Они чересчур неприятны.

— Это напомнило мне еще одну любопытную особенность Марселя, — произнес Орфу, вводя соединяющие крючья в толстую шпионскую обшивку: приятели как раз опустились на верхушку космической посудины. — Мы обращаемся к неорганической памяти, как только информация, сохраненная в нейронах, вызывает сомнения. Людям же остается полагаться на сложную, запутанную массу химически управляемых неврологических архивов, субъективных и окрашенных излишними эмоциями. Как они вообще могут доверять своим воспоминаниям?

— Понятия не имею, — покачал головой Манмут. — Но если Хокенберри полетит, у нас появится возможность уяснить, как работает человеческий разум.

— Знаешь, это ведь не то же самое, что сесть втроем и задушевно потолковать, — предостерег иониец. — Сначала — резкое повышение гравитации, потом еще более трудное снижение, и к тому же на корабле соберется куча народа: самое меньшее дюжина представителей Пяти Лун и сотня бравых воинов-роквеков.

— Ого, так мы готовы к любым неожиданностям?

— Вот уж сомневаюсь, — пророкотал Орфу. — Оружия на борту хватит испепелить Землю до головешек, это правда. Но только до сих пор наши планы с горем пополам поспевали за меняющейся действительностью.

На европейца навалилась знакомая тоска: нечто похожее было во время полета на Марс, когда капитан «Смуглой леди» проведал о секретном оружии, спрятанном на корабле.

— Ты иногда скорбишь о гибели Короса III и Ри По так же, как твой Марсель грустил по усопшей? — спросил он товарища.

Антенна чувствительного радара чуть наклонилась к маленькому моравеку, словно пытаясь прочесть выражение его лица. Однако Манмут человеком не являлся и, разумеется, никакого выражения не имел и в помине.

— Не совсем, — ответил гигантский краб. — До миссии мы даже не были знакомы, да и летели в разных отделениях. Пока Зевс не… добрался до нас. По большей части я слышал лишь голоса, звучавшие по общей линии. Хотя время от времени я залезаю в банки памяти, чтобы взглянуть на их изображения. Из уважения к покойным, полагаю.

— Ага, — согласился Манмут; он и сам частенько так делал.

— Знаешь, что сказал Пруст о разговорах?

Любитель Шекспира удержался от очередного вздоха.

— Ну и что же?

— Он написал: «Когда мы с кем-нибудь беседуем… это уже не мы говорим… мы подгоняем себя под чужой образец, а не под свой собственный, разнящийся от всех прочих». [34]

— Значит, пока мы с тобой беседуем, — Манмут перешел на персональную частоту, — в действительности я подгоняю себя под шеститонного, безглазого и многоногого краба с помятым панцирем?

34

М. Пруст. «Под сенью девушек в цвету».