Трудный путь к диалогу

Все историки Русской Православной Церкви расценивают "синодальный период" как тяжкий и застойный. Самодержавие, прикрываясь своими сакральными привилегиями, постоянно и грубо вмешивалось в церковные дела и даже в вероучительные, богословские дискуссии. Это вносило в церковную жизнь казенно-бюрократический дух, роняло авторитет пастырей в глазах народа. Достаточно сказать, что власти требовали нарушать в политических целях тайну исповеди, А чего стоила хотя бы инструкция выдавать справку о причастии как гарантию благонадежности! Более верный способ дискредитировать Церковь трудно было изобрести.

Разумеется, подобная политика не могла полностью парализовать внутреннюю жизнь Церкви. И в "синодальный период" она имела великих святых и подвижников, иерархов и богословов. Но почти всем им приходилось вести нелегкую борьбу за духовное существование. Вспомним хотя бы ситуацию, описанную в романе Н. С. Лескова "Соборяне".

К концу XIX века церковно-политическая картина в России характеризовалась следующими чертами.

Опека и контроль государства лишали Православную Церковь самостоятельности. Она находилась под бдительным оком обер-прокурора.

Религиозное инакомыслие - старообрядчество, сектантство и т. д. жестоко подавлялось. Перемена конфессии, в смысле выхода из "господствующего вероисповедания", рассматривалась (до 1905 года) как уголовное преступление.

Исторически навязанный Церкви союз с самодержавием подрывал доверие к ней среди тех, кто желал преобразования общества, а также среди многих деятелей культуры, в том числе и верующих, для которых свобода мысли и творчества была неоспоримой ценностью.

Нравственная энергия христианства перетекала в русло нерелигиозных, оппозиционных, освободительных движений (примечательно, что многие революционеры-демократы вышли из духовного звания и кончали церковные школы),

Кризис самодержавия, углубленный русско-японской и первой мировой войнами, пробудил у многих верующих надежду на радикальные перемены к лучшему. Вот почему руководство Русской Православной Церкви не восприняло крушение монархического строя в феврале 1917 года как катастрофу. Ведь именно это событие позволило, наконец, созвать Всероссийский церковный Собор для решения давно назревших сложных и многообразных проблем.

Октябрь декларировал отделение Церкви от Государства, т.е. тот принцип, который был уже принят в США, Франции и других странах. А для обширной республики, в которой жили миллионы православных, старообрядцев, католиков, армяно-грегориан, лютеран, представителей различных христианских сект, иудаистов, мусульман, буддистов, приверженцев архаических традиционных культов, этот путь был наиболее естественным и закономерным.

Сама идея "государственной религии", фактически, изжила себя. "Ни один чиновник, - писал В. И. Ленин, - не должен даже иметь право спрашивать кого ни на есть о вере: это дело совести и никто тут не смеет вмешиваться. Не должно быть никакой "господствующей веры или церкви" [5][5] Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 7, с. 173. Эта концепция выражена и в "Обращении к трудящимся мусульманам России и Востока", принятом вскоре после революции. "Отныне, - говорится там, - ваши верования и обычаи, ваши национальные и культурные учреждения объявляются свободными и неприкосновенными" [6][6] Декреты Советской власти. М., 1957, т. I, с. 114.). Религия, свободная от надзора и давления власти, и власть, свободная от сакральных санкций, построенная на рациональной и демократической основе, - таким, казалось бы, мог стать его идеал и цель будущего развития.

Предпосылками для этого были и объявленные в революционных декретах свободы, и идея народовластия, и религиозный плюрализм страны. Особенно важна в этом отношении декларированная Октябрем свобода совести. В январском декрете 1918 года утверждалось, что "каждый гражданин может исповедовать любую религию или не исповедовать никакой". В июле того же года в Конституцию РСФСР был включен пункт о том, что "свобода религиозной и антирелигиозной пропаганды признается за всеми гражданами" (V, 13). Разъясняя этот пункт. В, И. Ленин в своей речи на митинге в Москве говорил: "Религия - частное дело. Пусть каждый верует во что хочет или ни во что не верит... Советская республика не знает никаких религиозных различий. Она находится вне всякой религии, отделила религию от Советского государства".

Это было недвусмысленным указанием на то, что новое правительство ориентируется на секулярную модель, которая теоретически должна исключать конфронтацию между Церковью и Государством.

Однако история, как известно, не Невский проспект. Вопреки надеждам конфронтация началась, и очень скоро.

Сейчас, в перспективе десятков лет, становится все очевиднее, что в конфликте нельзя винить какую-либо одну сторону. Всякая революция неизбежно освобождает стихию насилия, управлять которой исключительно трудно. Среди институтов, связанных со старым режимом, оказалась и Церковь, что определяло негативное к ней отношение. В то же время экстренно изданный декрет об отделении Церкви от Государства вызвал протест религиозных кругов, видевших в нем акт дискриминации. Это, казалось бы, подтверждали многочисленные антиклерикальные и антирелигиозные эксцессы.

Думается, уже давно пора расстаться с легендой, которая все еще кочует из книги в книгу, будто патриарх Тихон предал новую власть анафеме. Он лишь отлучил от Таинств тех верующих, которые участвовали в беззакониях, жестокостях, расправах. И вообще, Собор еще 1 сентября 1917 года заявил, что "Церковь Православная не принимает участия в борьбе политических партий" [7][7] Коммунист, 1957, 4, с. 19.). Патриарх осудил эмигрантских раскольников, избравших по политическим мотивам путь самочиния. И все же следует признать, что значительная часть иерархов и церковных людей оказалась неготовой к радикальным переменам и отнеслась к ним с открытой или молчаливой враждебностью.

Все это в первые послеоктябрьские годы способствовало развязыванию настоящей войны против религии, войны, которая была обусловлена не законом, а общими тенденциями и атмосферой времени, Особую остроту она приняла в связи с вопросом об "изъятии церковных ценностей".

Церковь во все времена рассматривала собранные в ее ведении материальные ценности как общенародное достояние и с готовностью отдавала их в моменты национальных бедствий. Так могло произойти и перед лицом голода начала 20-х годов. Но на практике традиция была подменена приказным насильственным "изъятием", что повлекло за собой протесты верующих, кровавые стычки, процессы и смертные приговоры. Патриарх Тихон был арестован. После освобождения он предпринял ряд шагов для нормализации отношений с властями, но ощутимых плодов это не принесло.

Насколько призрачными оказались тогда надежды на примирение, видно из опыта так называемого "обновленческого" раскола, руководители которого энергично выступили за поддержку советской власти. Выяснилось, что даже такая перемена курса мало что изменила, как не спасла положения декларация главы Патриаршей Церкви, митрополита Сергия (1927). Репрессии обрушились на всех: "тихононцев" и "обновленцев", "непоминающих" и сектантов, католиков и даже шаманистов. В конце 20-х годов были уничтожены сектантские коммуны, в том числе созданные толстовцами. Были закрыты религиозные школы, постепенно сведена на нет церковная печать, перестали издаваться Библии, закрывались храмы и монастыри, шли под склады или взрывались памятники архитектуры. Жгли книги, иконы. Все шире становился размах антирелигиозной пропаганды, которая нередко прибегала к откровенным глумлениям и кощунствам. Экстремисты от атеизма затевали "комсомольские рождества" и "пасхи", во время которых молодежь устраивала шутовские процессии, одевшись в облачения служителей различных культов.

Не случайно герои поэмы Александра Блока, двенадцать апостолов "нового евангелия", кричат: "Пальнем-ка пулей в святую Русь". Антицерковная война незаметно превращалась в антинациональную, ибо традиции народов страны были тем руслом, по которому издавна протекали традиции христианства, ислама и других религий. "Штурм небес" спровоцировал тот род культурного самоубийства, горькие плоды которого мы пожинаем и сегодня.

А как же все-таки вера? Как могли допустить это люди, выросшие на тысячелетних религиозных основах? Часть погибла или оказалась в лагерях, часть лишилась отечества, уцелевшие после урагана ушли в своего рода духовное "подполье", изоляционизм. В гражданском отношении верующие сознавали себя париями, изгоями, людьми второго сорта, их считали врагами общества. Немало было и таких, кто пережил нечто вроде обращения в иную веру. Народные мечты о рае на земле, ярко описанные Андреем Платоновым, стихийная эсхатология масс находили пищу в утопизме, который вдохновлял строителей новой жизни. Многие верили в оправданность лозунга, начертанного в Соловках: "Железной рукой загоним человечество в счастье!"