Труды
Шрифт:
Апостол Павел говорит: сила Божия в немощи совершается (2 Кор 12:9). Как бы ни были мы хрупки, слабы, бессильны, если только мы отдаемся в руку Божию, Его сила через нас может совершиться. Но слабость, о которой говорит апостол Павел, это не обычная наша слабость, ее нельзя выразить, как мы часто выражаем свою обычную слабость: «Нет у меня сил, нет вдохновения, нет дерзания; не могу». Слабость, о которой говорит апостол Павел, – другая, она заключается в том, чтобы понять раз и навсегда, что Божие дело человеческой силой все равно не осуществить. Как можем мы стать проводниками Божественной премудрости, Божественной любви, Божественной истины, Божественной силы? Мы ее не вмещаем, но мы можем стать гибкими, прозрачными, безмолвными, послушными, так чтобы там, где у нас нет никаких сил, мы могли бы все равно и говорить, и действовать, прислушиваясь к тому, что нам говорит и как действует через нас, в нас, вокруг нас и порой помимо нас Сам Господь.
И здесь начинается творчество, оно сочетается с отказом от себя. Христос нам говорит: если кто хочет Мне последовать – да отвержется себя, да возьмет крест свой и да грядет по Мне (Мк 8:34). Если мы хотим осуществить что бы то ни было, мы должны начать с того, чтобы сказать: от себя я отрекаюсь, я себе больше не интересен, не дорог, мне дорого нечто другое, весь мой интерес во Христе. И тогда мы обнаруживаем, что столько в нас есть разрушающих, перечащих этому нашему желанию сил. Крест был орудием смерти, в нас все эти силы, противоречащие воле Божией, являются орудием смерти, умерщвления, разрушения нас. Вот этот крест является действительно крестом жизни: принять на свои плечи все то, что в нас есть разрушительного, мертвого, и нести, пока не удастся умереть и воскреснуть – и последовать за Христом: последовать за Христом через все извилины нашей жизни, которые нам показаны в евангельском рассказе, от зачатия Христова и до смерти Его, ставить себе постоянно вопрос на этой линии жизни: где я нахожусь? кто я среди тех, кого встречал Христос? где мое место в этом рассказе?
И дальше, если через этот путь мы сроднимся со Христом достаточно, – пойти с Ним в Гефсиманский сад, хотя бы даже как те апостолы, которые не нашли силы в себе один час бодрствовать с Ним, а лучше – как святые научились: силой Божией бодрствовать со Христом в этом мраке и ужасе Гефсимании. И если Господь поведет еще дальше с Собой – то на крест, и может быть, даже в страшный опыт богооставленности. Но начнем с того, с чего мы должны начать, без чего нет пути: отречься от себя, взять крест, выбрать Христа против себя, выбрать крест против отдыха, с тем чтобы стать людьми, каких Себе избрал Господь в этот седьмой день – который является всей жизнью, всей историей мира – и кто мог бы со Христом творить дело исцеления и обновления мира, зная, что это исцеление и обновление уже пришли, что Воскресение уже торжествует и что поэтому мы знаем, куда идем и куда можем вести других.
После первой беседы мне был поставлен вопрос: то, что было сказано, представляет собой идеал, который, может быть, достижим для таких людей, как преподобные Серафим Саровский, Сергий Радонежский, для святых. Но он является слишком высоким для того, чтобы можно было просто к нему приступить и его осуществить. Раньше чем достигнуть той высоты, на которой человек начинает выполнять свое призвание, надо пройти целый путь, и на этом пути находится грех и, кроме греха личного, личной привязанности к тому, чего не должно бы быть, есть человеческая немощь, хрупкость, податливость, которая нам часто мешает осуществить то положительное, которое мы могли бы осуществить. И вот как к этому приступить?
Раз речь шла сначала о святом Серафиме Саровском, может быть, вспомним его собственные слова. Его спросили однажды: какая разница между погибающим грешником и таким же грешным человеком, достигающим святости? Его ответ был таков: разница только в одном – в решимости.
За этим словом, конечно, поднимается, картина за картиной, вся подвижническая жизнь святых. Решимость – да. Но на что решиться? Решиться на то, чтобы искать Бога, решиться на то, чтобы преодолеть все преграды, которые будут стоять на пути, решимость быть бесконечно милостивым к другим и предельно беспощадным к себе. Тосковать по Богу, звать Его как бы из глубины своего отчаяния – доступно всем нам, и мы можем Бога благодарить за то, что нам дана такая тоска, такая неутешность по нашему сиротству. Искать Его даже изо всех сил нам тоже дано. Но чтобы сразиться не только с нашей немощью – в этом нам поможет вдохновение, тоска, желание, – но с каждым грехом, который нам встретится по пути, и с основной нашей греховностью, требуется то отречение от себя, на котором я кончил прошлую беседу: отвергни себя…
Это в какой-то мере мы можем понять и осуществить, если подумаем о том, как скучна бывает порой, как навязчива бывает память о себе самом. Иногда поднимает душу вдохновение, любовь, зрение красоты, какое-нибудь благородное воспоминание: казалось бы – жизнь отдать ради этого, казалось бы – это такая красота, такой смысл, что исчерпывает все. И вдруг вспомнишь о себе самом, испугаешься – и больше не можешь идти ни на подвиг, ни на великое дело. Это случилось с апостолом Петром: когда в буре на Геннисаретском море ученики вдруг увидели Христа, ходящего по волнам, Петр попросился к Нему идти (Мф 14:25-32). Едва ли для того, чтобы испытать свою веру или власть Господню над разразившейся бурей, а потому, что ему захотелось быть там, где находится Господь. Он был человек порывистый, пламенный, он действовал быстро, не задумываясь: увидев Христа, Которого он любил, он захотел с Ним быть. И, зная Христа, Каким Он был, он не усомнился, что это возможно – только повели Спаситель Христос. И Христос повелел: иди! И Петр пошел по волнам. И шел он твердой поступью, пока вдруг не вспомнил о себе – и тогда начал тонуть.
Вот вспомнить о себе – так грустно, так опустошающе и так отвратительно бывает… Господи, неужели я снова, как призрак, стал на собственном своем пути?! Снова о себе вспомнил – и все измельчало, и все, что было цельно, – раздробилось, и все, что было возвышенно, – снова стало таким жалким и земным. Если бы мы только могли вспомнить, и вспоминать, и держать в памяти все время это сознание: нам мешает быть большими людьми, по масштабу, к которому нас призвал Господь, то, что мы вдруг вспомним о себе, и все великое рушится. Так странно: мы становимся тогда в масштаб собственной мелкости, все мельчает. Если бы мы вспомнили это и вспоминали все время, то каждый раз, когда память о себе подымается в нас, мы бы сказали себе: ох, только не это, только не это, ты мне скучен, отойди! Отойди от меня, сатана, – ты думаешь о том, что земное, не о том, что Божие, ты думаешь о самом мелком, не о том, что самое в тебе великое. Нам было бы скучно, тоскливо, больно вспомнить о себе, тогда как жизнь так глубока и так просторна, тогда как наше призвание так велико. И в этом надо упражняться, надо учиться тому, чтобы стало скучно вспомнить о себе, потому что все остальное так полно смысла, глубины и красоты, а мы так мелки, когда вспоминаем о себе и этим разрушаем все.
Другое, что может нам помочь жить с глубиной, жить с силой, – это память смертная. Отцы Церкви об этом говорят все время: «Имей память смертную». Когда говоришь эти слова современному человеку, ему кажется, что мы хотим омрачить жизнь: неужели надо помнить о смерти все время и этим обесценить жизнь? Неужели нам жить как бы под тучей, все время ожидая смерти, все время ожидая, что после смерти – Суд? Что же останется от жизни? Если так думать о смерти – ничего не останется от жизни, она превратится в пепел, она обессмыслится, опустеет.
Но не об этой памяти смертной говорили, как мне кажется, Отцы: они думали о том, что только если мы помним, что смерть может нас застичь в любое мгновение, мы можем сделать из каждого мгновения последнее мгновение нашей жизни, то есть завершение жизни. Если бы мы думали, что слова, которые мы сейчас говорим или воспринимаем, что то, что мы делаем сейчас, в одно мгновение может прерваться, – как было бы важно, чтобы это мгновение случилось не в момент, когда наши слова – гнилые, наши мысли туманны, наши чувства омрачены, наши поступки недостойны ни нас, ни других, ни Бога!
Мы живем большей частью как будто совершаем предварительную подготовку, мы как бы пишем черновик нашей жизни, в том смысле, что, может быть, когда-нибудь мы начисто этот черновик перепишем. И пишем мы «начерно» в течение всей жизни, и не приходит время, когда успеть «начисто» все переписать. А если бы мы сознавали, что это – окончательное, что каждое написанное слово будет навсегда, каждое действие будет навсегда, как бы бережно мы относились и к слову, и к действию! Если бы мы думали, что тот человек, с которым я разговариваю сейчас, через одно мгновение может быть мертвым, как бы бережно мы выбирали мысли и слова, с какими чувствами стояли бы перед ним. Те из нас, которые потеряли близких, это наверно понимают. И тогда нет мелкого и нет великого: все велико, потому что все самое как будто незначительное может собой выразить всю любовь, всю глубину отношений. Не только слова – но тон голоса, не только то, что сделано, – но как оно сделано. Все может стать так значительно: взор, улыбка, малая, еле заметная забота…
И вот если бы мы помнили смерть не как ужас, а как напоминание о том, что жизнь должна все время быть на уровне вечности, тогда очень многого мы бы не сделали, очень бы многого не сказали, тогда жизнь была бы иная – и жизнь каждого из нас, и наша общая жизнь. Как было бы радостно думать, когда скончался человек близкий – или дальний, – что последнее слово было полно любви, последний взор – полон света, последнее действие было символом, знаком любви, которая уйдет в вечность, которая в уровень вечности.