Тщеславие

— К-когда?

— Да помнишь, вы за платьем ездили? Ты еще отравилась потом. Вот я и забыла…

Глава 7

— И что за институт?

— Да так…

— Ну а все-таки? Ты мне раньше не рассказывала.

— А ты и не спрашивал.

— Сдаюсь, тебя невозможно переспорить. Только что же это за секрет такой?

— Почему секрет? Не секрет. Просто я поступать, наверное, не стану.

— Почему?

— Ну… Я, когда документы сдавала, не знала же, что замуж выйду.

— А при чем здесь замужество?

— В принципе — ни при чем. Просто мне уже как-то неохота…

— Почему?

— По кочану.

— Ну ладно… Не сердись. Я не хотел тебя обидеть. Я просто хотел узнать, что за институт.

— Литературный.

— И на кого же там учат? На литературоведа, что ли?

— Не совсем. Хотя что-то общее есть, безусловно.

— Тогда на кого же? На библиотекаря?

— Холодно.

— На учителя литературы-русского?

— Еще холоднее.

— А все-таки?

— Как бы тебе сказать… На литературного работника.

— И что же эго за профессия такая, литературный работник? Что он должен делать-то.

— Писать, разумеется.

— Что писать?

— Книги.

— Это писатель, что ли.

— Получается, что писатель.

— Разве можно научить быть писателем.

— Нельзя.

— Тогда зачем ты туда идешь и как вообще…

Германов допрос меня порядком утомил, я начала уже потихонечку злиться. А новоиспеченный супруг стоял в проеме ванной комнаты за моей спиной, облокотившись правым плечом о косяк, теребил бахрому полосатого полотенца и пытался заглянуть мне в глаза через отражение в зеркале, поскольку к нему я упорно не оборачивалась. Вода текла ледяная, ничего не поделаешь, лето, горячей не будет еще недели три, и мерзкая красная корочка на моих щеках постепенно отмокала и сходила кусками, оставляя после себя нежно-розовые следы, немного похожие на шрамы от ожога.

— Ну правда, ну объясни! — уговаривал Герман.

Мне ужасно не хотелось ничего объяснять, мне даже думать о своих суперабсурдных намерениях было неприятно, но вот он стоял, занимая почти весь дверной проем, за моей спиной и растерянно хлопал своими грустными карими глазами, ожидая объяснений, и ясно было что он не отстанет. И мне пришлось все объяснить. Вернее, не все. Только техническую сторону: правила приема, творческий конкурс, Марина Сергеевна, Кубрик и так далее. Герман слушал очень внимательно, не перебивая, а потом сказал:

— А ведь ты мне не говорила, что стихи пишешь.

— А зачем? Может, и сказала бы потом, мы знакомы-то с тобой меньше полугода, чего это я буду тебе навязываться со своими стихами? Откуда я знаю, ты, может быть, вообще стихов терпеть не можешь?

— Правда, я их не читаю. Я только прозу читаю. Фантастику, детективы… Но ты же моя жена, твои бы почитал, пожалуй.

— Ну, спасибо за доверие.

— Да ладно, не обижайся. А почему ты теперь поступать не хочешь?

— Просто не хочу, и все.

— А то, может, попробовала бы?

— Зачем?

— Ну, интересно же. Вдруг получится? Потом еще знаменитой станешь, прославишься.

— Ага, конечно. Так уж прямо сразу и прославлюсь.

— А вдруг? Нет, правда! Читатель у нас в доме есть — я. Пусть еще писатель будет. Может, ты хит какой-нибудь напишешь?

— Господи, Герман, какой же ты наивный! — только и смогла я ответить. Он, кажется, вообще не понимал, как это можно не хотеть в такой институт. Особенно когда узнал, что институт этот — единственный в мире. Наверное, его воображению рисовалась писательская элита, богемные сборища, бурная светская жизнь. А может быть, и нет. Может быть, ему просто хотелось бы гордиться мной. Я не знаю. Но разговор на тему литературы и литераторов надоел мне до смерти, я выключила наконец воду и, невежливо выдвинув Германа из ванной, пошла в спальню причесываться как была — с мокрыми руками и лицом.

Я считала тему закрытой. А Герман — нет. Каждый день, приходя с работы, он возвращался к ней. И уговаривал меня пойти на экзамены. Я отнекивалась.

Мама уехала к себе, и квартира днем была в полном моем распоряжении. Я чистила и мыла. Приводила в порядок зеркала и шкафы, посуду и одежду; разбирала книги и журналы, произвольно наваленные по всему дому, в совершенно неожиданных местах; драила отвратительно грязные, мутные окна и выносила к мусорным контейнерам мешки бумажек, дощечек и тряпочек, во множестве обнаруженных в недрах обширного помещения.

Через какую-нибудь неделю мыть и отчищать было уже нечего, но появилась новая забота: на Пашиной-Андрюхиной машине перевезены были от матери мои вещи, и их тоже нужно было разбирать и пристраивать как-то. На это утро еще три-четыре дня. И снова нужно было думать, чем себя занять. На заводе опять не было заказов, мы всем цехом сидели в очередном отпуске без содержания с середины апреля, и до начала октября вызывать нас на работу никто не собирался.

Новое занятие не сразу, но отыскалось. В виде старой ножной швейной машинки и стопки совсем новеньких тканей. Некоторые расцветки, правда, морально устарели, но на пару юбочек и кофточку материальчик нашелся, и еще недели полторы ушло на обновление гардероба. А потом снова стало нечего делать.

А Герман, возвращаясь с работы, чмокал меня в подставленную щеку (щеки к тому времени вернулись уже к нормальному состоянию, и я перестала чураться своего отражения в зеркале), шумно мыл руки, садился за приготовленный ужин и начинал разговор на тему. «Может, ты все-таки попробуешь? Ты же от этого ничего не потеряешь».

В результате я сдалась. Пообещала Герману, что попробую. До экзаменов оставалось всего ничего, недели две, кажется, а я даже и не знала, что за экзамены мне предстоит сдавать. Пришлось срочно ехать в институт за методичкой для абитуриентов.

Содержание методички повергло меня в трепет. Русский нужно было сдавать устно, литературу — тоже. Список художественных книг показался мне огромным, я не читала и половины, а некоторые читала так давно, что уже не помнила, о чем они. Пятый экзамен — история Государства Российского — вызывал панический ужас, поскольку историю я в школе не любила и не учила и, как следствие, совершенно не знала. Но и русский устный, и история показались мне сущей чепухой в сравнении с экзаменом номер один — с так называемым этюдом. В методичке значилось: «этюд (маленький рассказ) на предложенную тему (но не по произведениям литературы); продолжительность экзамена — 4 часа». А понизу шла коротенькая карандашная помета: «Поэты! Стихов на этюде лучше не писать!» Из чего следовало, что на первом же экзамене мне придется за четыре часа написать не какое-нибудь сочинение по шпаргалке, а рассказ. Да еще на заданную тему. Да еще в прозе. А в прозе, честно говоря, рассказы я последний раз писала никогда.

«Ну, все, хана, — размышляла я про себя. — Историю и русский я, может, и сдала бы, но этюд… У меня не получится». Но решила, что на первый экзамен схожу, так, для очистки совести. А к остальным даже и готовиться не стала. Зачем? Все равно это дохлый номер. Только некоторых классиков взялась перечитывать: и самой приятно, и Герман пусть думает, что я усиленно готовлюсь.

Чтение требовало времени, и это было замечательно. Ужин Герману приготовить — на это часа два уходило максимум, а больше дома делать было абсолютно нечего. Вот и получилось, что я нашла себе замечательную отвлекалочку. И руки были заняты, и голова. Идеальный вариант.