Тщеславие

Так и оставалась я в своем новом доме, при Германе. И не умела ничего предпринять. Не было сил, и воли не было. Я устала.

А пока — писала. И коль скоро мысли мои вечно вращались вокруг Славы и вокруг телецентра, то и стихи выходили соответствующие. Теперь телецентр мнился мне дворцом Снежной королевы, а там, во дворце, жил мой потерянный брат — с кусочком льда вместо сердца, среди стекла и бетона, среди бетона и стекла, и мне было не достать его сквозь туман этих стекол и стен.

Я не знала, что делать. Немного развлекали меня только семинары по творчеству.

Семинары проходили по вторникам, студенты из Москвы и области могли посещать их по желанию круглый год, а не только во время установочных сессий. На семинарах мы читали друг другу свои последние стихи, обсуждали. Обсуждения порой делались настолько затяжными и настолько бурными, что плавно перетекали из аудитории на улицу, с улицы в столовую и обратно.

Я читала свое вчерашнее:

По холодной дороге в дворец ледяной Я иду за потерянным братом. А для брата сияют зеленой весной — Неживые палаты. Сжалось сердце его в кулачок голубой, И глаза потускнели. По холодной дороге, тягаясь с судьбой, Я бреду еле-еле. Жизнь — не сказка, она не имеет конца Со счастливым исходом. Я дойду до ворот ледяного дворца И замерзну у входа.

— У тебя дети-то есть? — спросила меланхоличная Анечка. Она сидела за столом против меня, пристально смотрела в сторону столовской двери через тонюсенький, почти прозрачный кусочек черного хлеба, и в профиле ее явно проступало что-то ахматовское (виной тому был, видимо, нос с горбинкой). — И куда это моя Леночка запропастилась?

В столовой было сумрачно. Странный, кирпичного оттенка свет неровно струился вдоль стен, обтекал вечно зашторенные гардины на окнах, неустойчивые рогатые вешалки у двери, заваленные плащами и куртками, тусклые тонконогие пюпитры на эстраде в углу и так же оранжево-кирпично отражался от низких полированных столиков, над которыми склоняли сейчас свои жующие головы будущие литературные звезды. А за ярко освещенной стойкой в глубине зала застыл сияющий, четко вычерченный, словно мультипликационный, бармен.

Он вальяжно опирался о стойку обоими локтями и, погрузив свой гладко выбритый подбородок в распахнутые ладони, насмешливо рассматривал студентов. Студенты на бармена внимания не обращали — он выглядел настолько ненастоящим, что казался уже не человеком, а неотъемлемой частью интерьера. Он простаивал тут в бездействии по полдня, охраняя от молодых литераторов богатое и разнообразное содержимое бара, поскольку по вечерам наша самая заурядная институтская столовка превращалась в дорогое музыкальное кафе — и тогда белые скатерти вафельно хрустели над исцарапанными столами, и стыдливо прятались от богатого клиента где-то в недрах кухни толстые общепитовские тарелки, алюминиевые ложки и граненые стаканы.

Бармена никто не беспокоил — вечерние цены были крупно начертаны мелом на небольшой зеленой доске, которая висела у бармена прямо за спиной. Зрелище было назидательное — такую сумму не только за алкоголь выложить, вслух-то произнести духу не хватало. Покупать никто ничего не покупал, но и отлучиться со своего поста бармен не мог — нельзя было оставлять этот коллекционный алкоголь наедине со студентами, слишком велик был соблазн, и приходилось с одиннадцати до трех стоять и рассматривать снующих мимо людей. И вот этот мультипликационный человек в неправдоподобно белой рубашке и галстуке-бабочке по нескольку часов без дела маячил за стойкой. Он, должно быть, привык и почти не шевелился, только лениво скользил глазами по проплывающим мимо пластмассовым подносам, на которых несомы были жидкий суп и жидкий чай, и ничем не заправленная тертая морковь, и котлетки величиной чуть больше абрикоса, и клейкие серые макароны, которые похожи были… а впрочем, если честно, эти макароны были вообще ни на что не похожи.

— У тебя дети-то есть? — спросила Анечка, очень внимательно прослушав мое новое творение.

— А при чем тут дети?

— Ну, я подумала, раз ты так хорошо знаешь сказки, значит, у тебя должен быть ребенок. Ты ведь замужем?

— Да.

— И давно?

— С конца июня.

— А-а… Тогда у тебя все еще впереди. Только ты знаешь, Надь, это ведь не детское стихотворение. Я уже десять лет воспитателем в саду работаю. И точно тебе говорю — дети этого не воспримут.

— А я и не говорю, что оно детское. Я для…

— Это вообще — мандельштамп, — встрял в разговор наш сосед по столу Виктор. — Ну что это такое: «кулачок голубой». Любишь небось Мандельштама, а? Ну, признайся честно! «На бледно-голубой эмали…» и так далее…

Виктор был начитан и надменен, как и большинство наших однокурсников, и тоже любил порассуждать о «так называемой женской поэзии», которая просто по определению вторична. И, как и все мы, питал болезненную страсть к звучным словам. Он и в разговор-то влез не иначе как за тем, чтобы свой «мандельштамп» реализовать. Более того, я уверена, что этот самый «мандельштамп» был не экспромтом, а домашней заготовкой.

— Ну и что теперь? Вообще нельзя использовать слово «голубой»? — поинтересовалась я.

Виктор скорчил брезгливую гримасу и отвернулся.

— Не обращай внимания, — утешила Анечка. — Кстати, о детях. Ты вообще-то собираешься?

— Нет пока. Надо бы доучиться.

— Чепуха. Одно другому не мешает. С детьми знаешь как весело! Уж поверь моему опыту.

— Догадываюсь, что весело, вот только…

— Да это ты просто рожать боишься! — сказала Анечка уверенно. — А в этом ничего страшного нет. У меня вот уже двое, и — ничего. И совсем это не так больно, как принято думать.

— Да не боюсь я, честное слово, не боюсь! Просто я еще как-то не думала об этом.

— Ну а муж?

А что муж? По-моему, ему это вообще без разницы.

— Странно… А мой уже третьего просит. Он детей знаешь как любит! И от десяти бы не отказался, пожалуй.

— Что ж… Значит, тебе повезло, — ответила я, а сама с ужасом подумала: «А вдруг я действительно забеременею? Что тогда делать?» Мне стало как-то неуютно. Возможная беременность исключала скорый развод и смену работы.

Как же я могла не думать об этом! Эх, Слава, Слава! Ты парализовал все мои мысли до одной. Ты погрузил меня в мир привидений, и я позабыла о реальности. Я перестала воспринимать реальность. Я совершенно не вспоминала о своей новоиспеченной семье. А ведь так называемый супружеский долг приходилось исполнять регулярно. Это было неприятно, но вполне терпимо. Просто старалась об этом не задумываться. Германа боялась обидеть опять же. Что-то будет со мной?

С этого момента твердо решила — больше ни за что!

А через пару недель, когда уже перестала подпускать к себе мужа под разными предлогами и наша супружеская постель стала так холодна, что в ней можно было хранить скоропортящиеся продукты, все-таки обнаружила, что я уже на втором месяце…

— Поэты! Бойтесь пророчить сами себе! — говорил с кафедры Евгений Рейн, легендарная личность, друг Бродского, один из самых почитаемых литинститутских мастеров, и его косматые брови сходились в черную мрачную чаечку. — Пушкин описал дуэль Онегина с Ленским и погиб на дуэли! Лермонтов описал дуэль Печорина с Грушницким и погиб на дуэли! Я уже не говорю про Есенина и Маяковского! Никогда не пишите о самоубийстве, это может плохо кончиться!

И от слов грозного, грузного Рейна мурашки разбегались по спине, я уже напророчила себе ледяной дворец и замерзла у входа в это загадочное здание, которое прячет от меня Славу, которое мне больше недоступно. И жизнь — не сказка, она не имеет… Я глупая. Я просто очень глупая и все-то в этой жизни делаю неправильно, у меня все не по-людски, ну зачем я с ним окончательно рассорилась, зачем меня понесло замуж? Пережила же, пересидела и Татьяну-первую, и Татьяну-вторую, может статься, пережила бы и Лору, но вот теперь опоздала, окончательно опоздала — запрусь дома, буду воспитывать детей и варить борщи, те самые, которые так любит Слава и так не любит Герман, и приближусь к нарисованному' Славой женскому идеалу домохозяйки и матери. Но только не с ним, только не для него. И постараюсь полюбить своего Германа. Он ведь не плохой, правда, не плохой. Просто немного скучный и немного равнодушный. Интересно, кто у меня родится, мальчик или девочка? Впрочем, какая разница. Это абсолютно безразлично. Теперь все — безразлично. Опять не получилось этого долгожданного, невозможного, абсолютно невозможного чуда, жизнь — не сказка, она не имеет… Поздравляю, Надежда Александровна, вы совершенно не приспособлены к окружающему вас взрослому миру…