Тубплиер

Не откладывая дела в долгий ящик, озаренный Зворыкин для начала потребовал от Бубуева обстоятельный отчет в письменной форме. Бубуев тоже медлить не стал и сообщил, что знал. А знал он немного. Источником его информации была, наряду с другими больными, которых он всех добросовестно перечислил, приезжая из Молдавии Мара (добежав глазами до этого имени, Зворыкин задержал дыхание и по-снайперски напряг зрение) по фамилии Трахтенберг. Мара Трахтенберг! Вот это да! Такая цыганка, что хоть в табор отдавай! При всей скудости знаний о бродячем веселом племени Зворыкин был убежден, что цыганка по фамилии Трахтенберг не может существовать в природе. Удар получился чувствительным, включая и то, что, как следовало из приложенной Бубуевым истории болезни, эта самая Мара, страдающая хронической формой туберкулеза, успешно прошла курс профилактического лечения и отбыла в родные Бельцы. Ну Бубуев, ну член партбюро! Подвел проклятый чучмек капитана Зворыкина под карусель. Теперь понятно, почему липовая цыганка оказалась такая тощая и костлявая: доска да два соска. Все туберкулезные, черт их подери совсем, такие тощие по болезни. Успешно прошла курс лечения, это ж кому в голову взбредет! Успешно или безуспешно, а капитану надо бежать проверяться на туберкулез. Дай Бог, чтоб пронесло, – а вдруг подцепил! Очень даже может быть, что и подцепил, не в планетарии же устроили гулянку, а в самой что ни на есть берлоге неизлечимой болезни.

С возмущением изложив на бумаге профсоюзную затею своих больных, доктор Бубуев просил разрешения приступить к решительным действиям: с пристрастием провести дознание и сурово наказать, вплоть до выписки из санатория, злостных нарушителей заведенных правил социалистического общежития. Место таким негодяям на капиталистической помойке, а не в советском лечебном учреждении! Приказав перепуганному доктору воздержаться от каких-либо оперативных действий и рта не открывать, капитан Зворыкин прошел в ведомственной поликлинике туберкулезную проверку Пирке и немного успокоился: место надреза не воспалилось, ночное знакомство с Марой Трахтенберг никак не отразилось на состоянии его здоровья. Зато воспалилось желание разделаться подчистую с этим гнездом антинародных придурков, с этим гнойным санаторием, который только засоряет краснознаменный Эпчинский район! Райский край этот Кавказ, фруктовый, тишь да гладь, и вот, пожалуйста, приехали: великий вождь и учитель скинут среди бела дня с пьедестала, а в санатории союзного значения действует контрреволюционное подполье. В профсоюзном санатории! И какие-то чахоточные доходяги хотят организовать подпольный параллельный профсоюз, и это есть самое настоящее государственное преступление. Один профсоюз в стране уже утвержден, и все, кто против него копают, враги коммунизма. И тогда становится понятно, зачем они скинули Ильича в пропасть. Для них нет ничего святого, поставь на горе Карла Маркса – они и его скинут. И получалось, что это все приезжие устроили, чужаки, а местные тут совершенно ни при чем, они в политику не лезут. Порезать друг друга кинжалами или барана украсть – это да, но политика им по барабану. Поэтому все и говорят, что наш Кавказ – это благоухающая клумба и ленинская дружба народов тут процветает.

Добравшись наконец до Эпчика и сидя за служебным столом начальника райотдела майора Гаджимагомедова, уставший с дороги Шумяков выслушал сжатое по-деловому сообщение капитана Зворыкина о горном сбросе и профсоюзном подполье и изрек единственное, что пришло ему на ум: «Профсоюзы – школа коммунизма. Это не я говорю, это Ленин сказал, В. И.». Сославшись на неоспоримый авторитет покойника, полковник замолчал и погрузился в служебные размышления.

Не содержавшие никакой информации приветственные речи Гаджимагомедова, секретаря партбюро отдела и начальника следственной части, полковник выслушал вполуха. В профсоюзном освещении дело приобретало дурную окраску, было бы куда лучше, если б происшествие ограничилось одним, отдельно взятым налетом на вождя. События в санатории тянули на групповое дело и переводили ситуацию совсем в другую плоскость. Налет с грехом пополам можно квалифицировать как злостное хулиганство районного масштаба, тем более что никто не захочет ворошить обстоятельства гибели разбившихся комсомольцев-парашютистов. Это раз. А профсоюзное подполье сразу потянет на союзный масштаб и привлечет внимание высшего руководства. Вся ответственность ляжет на него, Шумякова.

И ему придется вести и раздувать дело: отслеживать московские и другие, по всей стране, связи санаторных подпольщиков, вскрывать преступную сеть, привлекать экспертов, сажать, а потом обеспечивать благополучный, без сучка и без задоринки ход суда над преступниками. В этом случае ему привесят орден на грудь и прицепят генеральские погоны, и все планы о тихом и мирном выходе на полковничью пенсию можно будет выкинуть коту под хвост: прославившегося своевременным раскрытием «Дела профсоюзников» генерала Шумякова оставят в кадрах, завистники начнут его подсиживать, ненавистники – жалить и кусать, и ему придется раз и навсегда расстаться с мечтами о душевном покое и спокойной старости на подмосковной дачке… Оставался, однако, другой подход, более взвешенный и разумный: списать всю эту профсоюзную жеребятину на бедственное состояние физического и душевного здоровья фигурантов и спустить дело на тормозах.

– Начинаем работать, – сухо подытожил Шумяков свои размышления. – Все свободны. Капитан Зворыкин, останьтесь.

Руководство отдела во главе с майором Гаджимагомедовым потянулось к двери. Кабинет начальника РО КГБ послушно опустел.

– Пообедаем и можем ехать, – услышал Шумяков бодрый голос капитана. – К вечеру будем в Самшитовой роще, там все под рукой. Место сброса будем осматривать?

– Нет, – сказал полковник Шумяков. – Мой штаб будет действовать здесь. Кого надо, вызовем, кого надо, привезем. Ясно?

– Так точно, товарищ полковник! – не замешкался с военным ответом Андрей Зворыкин.

Московский начальник круто брался за дело, такой кожу сдерет, если что. Сразу чувствуется: центральная власть! А ведь вся разница между ними только в двух звездочках: майор, потом подполковник, и все. И это даже хорошо, что не надо тащиться в Самшитовую рощу и сидеть там посреди заразы. Умное решение, кто бы спорил. И больше никаких советов – ехать, не ехать – полковнику давать нельзя ни при какой погоде, а то он может неправильно подумать.

– Вызови на завтра… – Шумяков полистал бумажки в папке. – …Быковского Семена и этого нашего человека, Лобова. Проследи, чтоб они тут не пересеклись.

– Сюда или на квартиру? – уточнил капитан Зворыкин. – Вызвать?

– Сюда, – сказал Шумяков. – И подписку о неразглашении отбери.

Полковник Шумяков, как и абсолютное большинство офицеров его ведомства, был уверен в незыблемой крепости советской власти. Вся государственная система, по его разумению, держалась на густо внедренной в поднадзорное общество сети стукачей, как тяжкая масса бетона держится на арматуре. Ничто, таким образом, не могло представлять реальной угрозы высшему партийному руководству и его передовому отряду – Комитету государственной безопасности. Отлично отработанная система вербовки добровольных помощников – лишь единицы выскальзывали из рук – обеспечивала приток новых сил. Люди испытывали животный страх перед Большим домом и зачарованно шли на контакт. Случались и исключения из правил, ничтожные, впрочем, по масштабу, и тогда высококлассные специалисты из КГБ брали этих моральных инвалидов, этих уродов под колпак и тем или иным способом отсекали их от послушного общества.

Тяга советских людей к настойчивому потреблению веселящих напитков, прежде всего водки и самогона, учитывалась комитетчиками в их работе с населением. «Кто не пьет? Кому не наливают» – этот идущий от души, хрустально прозрачный двучлен комитетчики трактовали куда шире, чем доходчивую картинку: бутылка, яма рта, стакан. Действительно, виночерпий в погонах может налить, а может и не налить. И вовсе не о содержимом бутылки идет речь, а об иных поощрительных благах: повышении по службе, получении дополнительной жилплощади, разрешении на турпоездку в Болгарию, на морской курорт Золотые Пески. Мы – вам, вы – нам. Мало ли что… Но и задушевная беседа за рюмкой способствовала успешному решению комитетской задачи: известно даже сопливым подросткам, что сорокаградусная сближает и укрепляет доверие, а доверившегося человека вербовать приятно и легко. Главное, чтоб арматура общества – добровольные помощники-осведомители – не ржавела, тогда советский народ навсегда сохранит крепость железобетона. И в этом случае полковнику КГБ Николаю Шумякову можно смело выходить на пенсию – враги не потревожат заслуженный отдых военного пенсионера на его подмосковной дачке.

Туберкулезная шатия-братия с ее нелегальной организацией не вызывала у Шумякова ничего, кроме брезгливого удивления. Он не исключал, что эти больные доходяги могли распространять идеологическую заразу – да еще как, на такое ведь каждый способен! – и даже науськать кого-нибудь из местных спихнуть с кручи Владимира Ильича, но прямой угрозы существующему строю он в их действиях не находил. Ученые, интеллигенты! Надо, раз уж он сюда приехал в командировку, прижать их покрепче, напугать и взять на заметку. При Сталине их всех, конечно, мигом бы пересажали, включая медперсонал, а санаторий прикрыли – показали бы им, как профсоюз организовывать! Ну да что прошлое вспоминать… Осведомитель Лобов, как видно из донесений, толковый парень, просигнализировал вовремя, вот он и поможет осветить создавшуюся ситуацию в правильном свете. И мы, как говорится, без большого скандала и не гоня волны, задушим гада в зародыше.

Беседа с осведомителем Лобовым по агентурной кличке Хобот получилась задушевной. Для начала полковник попугал Хобота – кричал на него и бил кулаком по столу, и испытанный прием сработал безотказно: Лобов раскис от страха и на наводящие вопросы следователя отвечал должным образом. Картина вырисовывалась самая что ни на есть подходящая: ядро подпольной организации состояло сплошь из придурков, плохое здоровье подействовало на их психическое состояние, другими словами, все они съехали с катка и поэтому затеяли борьбу с руководством санатория, а никак не с родной советской властью. Требуя американские капиталистические лекарства вместо отечественных, они проявляют буржуазную слабину. Никаких связей с другими санаториями у них нет. Газету пишет Влад Гордин, журналист, он с Чижовой гуляет, Валькой. С местными тоже связей нет, на кой они кому сдались, эти местные. Название «тубплиеры» придумал Гордин, а главный начальник там кавалер Семен Быковский. Почему кавалер? Ну, это как генерал или даже царь – сумасшедшие же не соображают, что говорят. Не называл ли он себя Наполеоном? Называл, называл! Вообще моральный облик этих тубплиеров очень плохой, они по всякому случаю выпивают спиртные напитки и его, Мишу Лобова, принуждают с ними пить, хотя это запрещено и перешибает силу выдаваемых лекарств. Нет, против руководителей государства они не высказываются, антисоветские анекдоты рассказывают, но редко. Полет Гагарина их очень обрадовал, как и весь советский народ и прогрессивное человечество, они даже пьянку вечером закатили. Игнатьев? А он у них вроде библиотекаря – ученый человек, рассказывает интересные истории про древний мир. Нет, библиотеки у них пока нет, но, если б была, они обязательно назначили бы этого Игнатьева библиотекарем. Ходит ли он, Лобов, на проверку к психиатру? Нет, не ходит, потому что психиатр у них в «Самшитовой роще» не полагается. А если б был, то обязательно бы пошел к нему на проверку: по ночам мыши все время снятся, прямо замучили. И психиатр выписал бы ему, Лобову, спецпитание: полстакана сметаны на завтрак, две порции второго на обед.

Мыши замучили… Таким образом, с Лобовым по кличке Хобот все было ясно.На сегодня еще оставался художник Семен Быковский, кавалер.

15

Вернувшись из Эпчика поздним вечером, Семен Быковский отправился на поиски Влада. Найти Влада Гордина было нетрудно, мест, где он мог оказаться в этот темный час, во всей Самшитовой роще всего раз-два и обчелся: чебуречная, беседка, считаные лавочки в парке. «Стекляшка» была уже закрыта, дорожки парка пусты, поэтому Семен, подойдя к стене женского корпуса, к окну палаты на втором этаже, позвал:

– Влад! Выходи!

За два часа езды в тряском автобусе из Эпчика в Рощу Семен, казалось бы, успел присмотреться и принюхаться к разговору с московским кагэбэшником со всех сторон. Привольно сидя в кресле против съежившегося на стуле Семена, москвич слово за слово тянул из собеседника жилы: что за профсоюз, да как звали дедушку по материнской линии, да зачем прикрываться древними монахами, и как собирались выстраивать связи с туберкулезной больницей номер три в Кисловодске. Не собирались? А с какой собирались? С номер два? А почему не с номер три? Вообще не собирались? Ну как же так, мы ведь все знаем: намеревались, просто еще не успели. Преступное намерение, за это у нас тоже по головке не гладят.

Горбясь и ерзая на своем стуле, Семен Быковский почти не вслушивался в вопросы Шумякова. Ответы – Семен уверенно это чувствовал – скорее развлекали следователя, чем настораживали его. А оправдываться перед ним было бессмысленно, да и не в чем было Семену Быковскому оправдываться. Вот он и говорил легкие слова, какие послушно приходили в голову и, ничего не веся, не означали ровным счетом ничего. Не рассказывать же этому вкрадчивому костолому о душной тоске туберкулезного мира или о последнем магистре ордена тамплиеров, сожженном на костре! И полковник, кажется, был вполне удовлетворен ходом беседы – не кричал, не ругался и не грозил посадить за решетку. Вдруг, без перехода, он заговорил о «Туберкулезной правде», газетная тема интересовала его острей, чем профсоюз. «Этот Гордон („Гордин, – поправил Семен Быковский. – Не Гордон, а Гордин“. И полковник кивнул без всякого раздражения) – профессиональный журналист, мы же, как вы понимаете, проверили, а взялся выпускать подпольное издание, это уже не в монахов играть, это государственное преступление. У нас же монополия на газетные издания! Стенгазета? Но газета же, а не обои! Тем более в санатории уже есть одна стенгазета, вот туда бы и писал этот Гордин (учел все-таки полковник поправку!) свои статейки». Под конец полковник спросил, кто, по мнению Семена, совершил вандалистские действия по отношению к бюсту Владимира Ильича Ленина на перевале, и, получив ответ: «Какие действия? Впервые слышу…» – улыбнулся довольно-таки иронически и убрал блокнотик, лежавший перед ним, в ящик стола.

Более всего Семена Быковского поразило то, что его все-таки выпустили на волю, дали подписать обязательство о неразглашении, дали пропуск на выход – и выпустили. Надолго ли, накоротко – этого он не знал, зато был уверен, что неприятности только начинаются. И теперь пришел черед нарушить подписку о неразглашении и толком поговорить обо всем с Владом и с Игнатьевым.

Влад был скучен, отводил взгляд.

– Ты что-то тусклый. – Семен Быковский тихонько шлепнул его ладонью по плечу. – Спал?

– Лежал, – ответил Влад Гордин. – Валялся.

– Понятно… Врачиха твоя говорит что-нибудь?

– А чего ей говорить? – сказал Влад Гордин. – «Зачем прочитал, это еще не окончательно». Окончательно.

– Заставить оперироваться никто не может, – утешил Семен. – Не хочешь – не идешь.

– А я и не пойду, – сказал Влад. – Это решено. Точка. А врачиху выгонят. Жалко вообще-то.

– Всех нас выгонят – в лучшем случае, – поделился Семен. – Если не посадят.

– А, да, – вспомнил Влад Гордин. – Зачем тебя таскали-то?

– Затем, – сказал Семен Быковский. – Подпольная организация, да газета, да как дедушку звали… Тебя тоже, наверно, потащат.

– Да ради Бога, – пожал плечами Влад, – мне-то что! С меня много не возьмешь, мне жить-то с моим приговором осталось… сколько, не знаешь?

– Ну, это ты зря, – отвел глаза Семен. – Ничего ведь у тебя не изменилось: что было, то и есть; все при тебе.

– Здесь, – приложил Влад ладонь к левой стороне груди, у плеча, – ничего не изменилось. А здесь, – ткнул указательным пальцем в лоб, между бровей, – еще как изменилось, Семен!

– Да ладно тебе! – досадливо повел головою Семен. – Просто ты хочешь бежать впереди телеги.

– Далеко не убегу, – усмехнулся Влад Гордин. – До тупика только… Эмму тоже вызывают?

– Пока не вызвали, – ответил Семен. – Ее в конце недели переводят на кумыс, под Уфу. Направление уже есть. Может, пронесет.

– Не посадят, говоришь? – без особого интереса спросил Влад. – Выпишут, и все?

– Хорошо бы, – горько покривил лицо Семен Быковский. – Но то, что всех разгонят, это наверняка.

– Домой поедешь? – спросил Влад.

– Хорошо бы собраться человек пять, – сказал Семен, – и махнуть к морю через горы. А оттуда уже по домам… Это, конечно, если все обойдется.

– Если не заметут, – жестко уточнил Влад Гордин. – Тогда я с вами.

– Ну конечно, – кивнул Семен. – Тут идти дня три – мимо Джуйских озер и вниз. Ребята в прошлом году ходили, говорят – чудо!

– Я до озер с вами дойду, – предупредил Влад, – и там попрощаемся. Тишь да гладь… А то со мной что случится дальше по дороге, а вам отвечать: уморили, скажут, товарища.

– Ну и шутки у тебя! – отмахнулся Семен Быковский. – Ты умирать, что ли, собрался? Так мы все такие. Забыл?

– Забудешь тут… – поморщился Влад Гордин. – А если забыл – напомнят! Ну да ладно. – Он потянулся за сигаретой, закурил. – Себя-то самого чего дурить. У кого это я читал: «Так уж вышло, что ничего не вышло».

Точно сказано, в точку.

Из черных зарослей к корпусу вышел кургузый мужичок в жеваном пиджаке, надетом на майку, и, не доходя входа, раздумчиво остановился в желтом свете фонаря. Влад узнал его: это был тот самый, что в банный день привел вислозадую тетку в кусты, уложил ее в траву и раздавил мышонка. Постояв, мужичок недоуменно пожал плечами, развернулся и пошел прочь от корпуса. Влад и Семен молча глядели ему вслед.