Туман на мосту Тольбиак

– Вольному воля.

И он снова уселся на табурет. Через несколько секунд паренек завалился на кровать. Он лежал, подложив руки под голову, и время от времени поглядывал на будильник. В четыре надо будет идти работать. Сучий снег! Если он пойдет такой же густой, как вчера, продавать газеты под ледяными порывами ветра будет не слишком весело, но жрать-то надо. Нельзя опускаться, как испанец. Ни за что! «Когда я сказал, что поеду без билета,– подумал паренек,– у Альбера Ленантэ был такой вид, словно он не одобряет этого». А между тем… Если правда то, что говорят, Сапог отсидел два года в тюрьме за соучастие в изготовлении фальшивых денег. Паренек поймал себя на том, что пытается понять, что же собой представляет Ленантэ по кличке Сапог и Лиабёф, и разозлился на себя. У анархистов не принято интересоваться чужими делами. Паренек оторвался от стрелок будильника, повернулся на своем ложе и обвел взглядом весь ряд убогих коек. В глубине комнаты трое, сблизив головы так, что их могучие гривы почти перемешались, яростно обсуждали деликатный социально-биологический вопрос. Чуть ближе лежал с мечтательным видом молодой человек и блаженно покуривал трубку с длинным чубуком. Его звали Поэт, но стихов его никто не читал. Испанец ворочался под одеялами. Его сосед мирно похрапывал, накрытый афишей, возвещающей, что сегодня вечером в Доме профсоюзов на бульваре Огюста Бланки состоится заседание «Клуба бунтарей». Тема: «Кто преступник? Общество или бандит?» Докладчик: Андре Коломе. Храпун всю ночь при температуре минус десять расклеивал в округе эти афиши, приняв перед этим для сугреву всего-навсего стакан молока. Он был расклейщик нелегальных афиш, и у каждой он отрывал угол, чтобы обмануть полицию и заставить ее поверить, будто это хулиганы мальчишки оторвали обязательный разрешающий штамп; его орудие труда, банка из-под джема, из которой торчала ручка кисти, стояло у изголовья кровати рядом с пустой сумкой и ящиком, набитым газетами.

Отворилась задняя дверь, и в комнату ворвался запах овощей, которые внизу, в кухне, чистила команда молодых людей с горящими глазами и аскетическими физиономиями; в облаке этого аромата вошел парень лет двадцати с забинтованной правой рукой. Вошедший высокомерно бросил: «Привет» – и повалился на койку неподалеку от паренька. Он тут же сорвал бинты и принялся шевелить занемевшими под повязкой пальцами. Пи раны, ни даже болячки на руке у него не оказалось.

– Приходится вот ловчить,– пробормотал он, ни к кому не обращаясь.– Эти гады из страхования просто достают меня со своим переосвидетельствованием.

Глаза у него были противного бутылочного цвета, словно подернутые ядовитой зеленоватой пленкой. Верхнюю губу украшали темно-каштановые усики, а от набриолиненных волос несло чем-то прогорклым.

Он вытащил из кармана записную книжку и начал ее перелистывать. Паренек глянул на будильник, зевнул, встал, вытащил из-под матраца пачку непроданных газет, пересчитал их и разложил по названиям – «Пари-суар» в одну сторону, «Энтрансижан» в другую. Сосед с такой же фальшивой улыбкой, как и его рана, наблюдавший за тем, что делает паренек, зло усмехнулся.

– Что, дела не улучшились? Все так же распространяешь буржуазную прессу?

– Ты уже третий раз задаешь мне этот вопрос,– выпрямившись, ответил паренек.– В первый раз я подумал, что ты шутишь, и рассмеялся. Во второй сказал, что мне нужно жрать. А сейчас я тебе говорю: пошел в задницу.

– А я тебе говорю: пошел сам, там заодно и пожрешь. Надо же! Распространяет буржуазную прессу и еще называет себя анархистом. Тоже мне анархист со сраной бомбой!

– Перестань, Лакор!-бросил Ленантэ, не поворачиваясь и даже не подняв глаз от брошюры, которую читал.– Отцепись. Чего ты хочешь, чтобы он делал? Может, ты считаешь себя большим анархистом, чем он?

Голос у Ленантэ был холодный и острый, как нож. Он не любил Лакора. Ленантэ инстинктивно чувствовал, что крикливо-решительным речам Лакора недостает внутреннего пыла и искренности.

– Ясное дело,– ответил тот.

Ленантэ отложил брошюру.

– А я вот думаю, знаешь ли ты, что такое анархист. Ну да, это так здорово, заявиться сюда и объявить: «Я – анархист». Здорово, просто и легко. К нам ведь приходит и уходит кто угодно. Приходит человек, и мы даже не спрашиваем, кто он такой.

– Этого еще не хватало.

– И все-таки я думаю, что анархист – это совсем другое.

– Тогда, может, объяснишь мне?

– Время неохота терять.

– И все равно,– не отступал Лакор,– анархист, имеющий чувство собственного достоинства, не будет таким пассивным и покорным, как этот сопляк. Он не унизится и не станет продавать это буржуазное дерьмо. Он не поддастся, будет изворачиваться, воровать…

– Вот оно!

– Ясное дело!

– Чушь! Каждый волен жить так, как ему хочется, пока ни в чем не ущемляет свободы товарищей. Он продает газеты. Ты симулируешь травму на производстве. Каждый волен выбирать.

– Если нелегалы…

Ленантэ встал.

– Вот что, давай помолчим о нелегалах и индивидуальных экспроприациях,– отчеканил он. Крылья его кривого носа подрагивали.– Не подонку, который симулирует травму и потеет от испуга, когда ему велят прийти на переосвидетельствование в центр страхования, толковать о них. До тех пор пока ты не совершишь налет на инкассатора с деньгами, держи пасть зашитой. Все только болтают и болтают! Я отлично знаю этих красноречивых теоретиков: они преспокойно сидят дома, а дураки идут на дело и потом отсиживают срок.

– Суди, Каллемен, Гарнье…– начал Лакор.

– Они свое получили,– оборвал его Ленантэ.– Получили по двойному тарифу. Получили, и я их уважаю. Но ты, если бы хоть вот столечко понимал их, если бы представлял, на сколько локтей они выше жалкого симулянта вроде тебя, ты не посмел бы тогда оскорблять их своими восхвалениями.

Лакор побагровел.

– Раз ты так говоришь, то, может, ты тоже совершил нападение на инкассатора?

– Я тоже получил свое. Отсидел два года в тюряге как фальшивомонетчик, и все серьезные товарищи это тебе подтвердят. Я этим ничуть не кичусь, но скажу тебе: это совсем другое дело, чем липовая травма на работе.

– На этом я не остановлюсь. Придет день, я покажу себя, и тогда все увидят, на что я способен. Я тоже чпокну инкассатора и прихвачу деньги.

– На это ты способен, верю,– с издевкой бросил Ленантэ.– Если ты не совершишь такой глупости, я очень удивлюсь. А когда ты пришьешь одного из тех дураков, что перевозят целые состояния, чтобы заработать себе на кусок хлеба, ты возьмешь ноги в руки и смоешься с деньгами либо пойдешь ко Вдове, не успев попользоваться ни франком из добычи. Нет, я считаю, что овчинка выделки не стоит. Мне нравится жить. А надеть прежде времени деревянный сюртук или гнить на каторге мне не улыбается. Понимаешь, идеальный случай,– Ленантэ рассмеялся,– я серьезно так думаю,– это совершить нападение на инкассатора, но без крови и так, чтобы никаких следов не осталось, а потом совершенно безнаказанно жить на деньги, добытые преступным путем, если принять, что существуют большие деньги, добытые не преступным путем. Конечно, я признаю, что такой план чертовски тяжело осуществить.

Лакор с сожалением пожал плечами.

– Да уж само собой. Ерунда все это. Ерунда на постном масле. Надоели вы мне со своей болтовней.

Он встал, направился к выходу и со злостью захлопнул за собой дверь. Его оппонент усмехнулся, тоже встал и щелкнул выключателем: стало уже довольно темно. Несколько тусклых лампочек на потолке залили ночлежку желтоватым светом. Ленантэ вернулся к печке. Троица гривастых продолжала вполголоса гудеть, слишком захваченная предметом собственного спора, чтобы обратить внимание на перебранку, вспыхнувшую между Ленантэ и Лакором. Поэт молча покуривал трубку. Паренек вновь принялся пересчитывать газеты. Испанец и расклейщик афиш дрыхли.