Туманы Авалона

– Ты – моя любовь, мой лорд и мой король, и я буду любить тебя, пока жива, а после смерти – столько, сколько пожелает Господь.

И на сей раз Йгрейна позволила стянуть с себя платье и по доброй воле шагнула в его объятия. Никогда, никогда прежде не подозревала она, как это бывает. До сего момента, невзирая на пять лет брака и рождение дочери, она оставалась невинной девственницей, неискушенной девчонкой. А теперь тела, умы и сердца слились воедино, и она стала единая плоть с Утером так, как никогда не бывало с Горлойсом. В голове ее промелькнула мимолетная мысль: даже дитя в утробе матери не знает подобной близости…

Утер устало склонил голову ей на плечо, его жесткие светлые волосы щекотали ей грудь.

– Я люблю тебя, Игрейна, – прошептал он. – Что бы из этого ни вышло, я люблю тебя. И если Горлойс посмеет сюда явиться, я убью его прежде, чем он к тебе прикоснется еще хоть раз.

Игрейне не хотелось вспоминать о Горлойсе. Она пригладила золотистую прядь, упавшую ему на лоб, и прошептала:

– Спи, любовь моя. Спи.

Но самой ей не спалось. Даже когда дыхание Утера сделалось глубоким и ровным, Игрейна лежала, не смыкая глаз, осторожно лаская его – так, чтобы не разбудить. Грудь у него была гладкая, почти как у нее самой, лишь самую малость припорошенная мягкими, светлыми волосками, а прежде ей почему-то казалось, что все мужчины грузны и волосаты. Запах его тела заключал в себе неизъяснимую отраду, невзирая на привкус пота и соков любви. Игрейне казалось, что она вовек не насытится прикосновениями к этому телу. Ей отчаянно хотелось, чтобы Утер проснулся и вновь заключил ее в объятия, – и все-таки она ревниво оберегала его глубокий, навеянный утомлением сон. Теперь она не испытывала ни стыда, ни страха; то, что с Горлойсом было лишь долгом и принятием неизбежного, с Утером стало наслаждением почти нестерпимым, как если бы она воссоединилась наконец с некой сокрытой частью своего тела и души.

Наконец Игрейна задремала – ненадолго и чутко, свернувшись клубочком и прижавшись к любимому. Проспала она не больше часа, разбудил ее нежданный шум во дворе. Она резко села, отбросила назад длинные волосы. Утер сонно потянул ее к себе.

– Лежи спокойно, родная, до рассвета еще далеко.

– Нет, – возразила она, повинуясь безошибочному инстинкту, – нам не след медлить. – Молодая женщина натянула нижнее платье, верхнюю тунику, дрожащими руками скрутила волосы в узел. Светильник догорел, отыскать шпильки во тьме никак не удавалось. Наконец она набросила поверх покрывало, засунула ноги в туфли и сбежала вниз по лестнице. Все тонуло в полумраке. В главном зале из надежно прикрытого очага пробивался слабый отсвет. И тут в воздухе повело холодом – и она резко остановилась.

Там стоял Горлойс с глубокой раной на лице и глядел на нее с невыразимой скорбью, и упреком, и ужасом. Это Послание она уже видела прежде: привидение-двойник, предвестник смерти. Горлойс поднял руку: трех пальцев недоставало, равно как и кольца. По лицу его разливалась смертельная бледность, и в глазах читались любовь и горе, а губы неслышно двигались, произнося ее имя, хотя в ледяном безмолвии не раздавалось ни звука. И в этот миг Игрейна поняла, что муж любил ее по-своему, сурово и грубо, и все обиды, что он ей причинил, – лишь следствие этой любви. Воистину, ради ее любви он рассорился с Утером, отрекся и от чести, и от герцогства. А она отвечала на его любовь лишь ненавистью и раздражением, только теперь Игрейна осознала: то, что она чувствует к Утеру, Горлойс чувствовал к ней. Горло ее сдавило горем, она едва не прокричала вслух его имя, но недвижный воздух всколыхнулся – и призрак исчез, словно его и не было. А в следующий миг ледяное безмолвие развеялось, и во дворе послышались крики:

– Дорогу! Дорогу! Факелов сюда, факелов!

В зал спустился отец Колумба, ткнул факелом в очаг, вверх взметнулось пламя. Он поспешно распахнул дверь.

– Что еще за шум?…

– Ваш герцог убит, люди Корнуолла, – закричал кто-то. – Мы принесли тело герцога! Дорогу! Горлойс Корнуольский мертв и ждет погребения!

Если бы рука Утера не поддержала Игрейну сзади, она бы рухнула на пол.

– Нет! Быть того не может! – громко запротестовал отец Колумба. – Да герцог же вернулся домой не далее как вчера вечером с несколькими своими людьми, он ныне почиет мирным сном в покоях своей супруги…

– Нет. – Голос Мерлина прозвучал совсем тихо, однако звонкое эхо прокатилось до самых дальних уголков двора. Он взял факел, зажег его о факел отца Колумбы и вручил одному из солдат. – Герцог-клятвопреступник вовеки не приезжал в Тинтагель как человек из плоти и крови. Ваша госпожа стоит здесь с вашим владыкой и королем, с Утером Пендрагоном. Сегодня вы их обвенчаете, святой отец.

Отовсюду раздались крики и ропот, сбежавшиеся слуги оторопело глядели, как в залу вносят грубо сработанные похоронные дроги: что-то вроде носилок, сшитых из шкур. Игрейна отпрянула от накрытого тела. Отец Колумба нагнулся, на мгновение приоткрыл лицо покойного, осенил себя крестным знамением и отвернулся. В лице его отражались горе и ярость.

– Это колдовство, черная магия, не иначе. – Он сплюнул, потрясая крестом между Игрейной и Мерлином. – Этот гнусный морок – твоих рук дело, старый чародей!

– Не смей так разговаривать с моим отцом, священник! – вспыхнула Игрейна.

Мерлин воздел руку.

– Я не нуждаюсь в защите женщины – и в защите мужчины тоже, лорд мой Утер, если на то пошло, – промолвил он. – И о колдовстве речь не идет. Вы видели то, что хотели увидеть: ваш господин вернулся домой. Вот только господин ваш – не клятвопреступник Горлойс, что права на Тинтагель утратил, но законный Верховный король, владыка, пришедший вступить во владение тем, что и без того принадлежит ему. А ты займись делами священническими, отец: надо предать тело земле, а после того совершить обряд бракосочетания и обвенчать короля с моей госпожой, кою он избрал в королевы.

Утер по– прежнему поддерживал рукою Игрейну. Отец Колумба одарил ее негодующим, презрительным взглядом, он бы обрушился на нее, называя распутницей и ведьмой, да только из страха перед Утером поневоле придержал язык. Священник отвернулся от герцогини и преклонил колена рядом с телом Горлойса: он молился. Спустя мгновение опустился на колени и Утер, его светлые волосы переливались и мерцали в свете факелов. Игрейна шагнула к нему, намереваясь поступить так же. «Бедный Горлойс». Он мертв, погиб смертью предателя, воистину, он заслужил свою участь, но он любил ее -и умер.

На плечо Игрейны легла рука, удержав ее на месте. Мерлин заглянул ей в глаза – и мягко произнес:

– Итак, все сбылось, Гранине. Твоя судьба исполнилась, как было предсказано. Так встречай же ее храбро, насколько это в твоих силах.

Опустившись на колени рядом с Горлойсом, Игрейна принялась молиться – за покойного, а затем, разрыдавшись, за себя, и за ту неведомую судьбу, что ждала их в будущем. Неужто это все и впрямь предрешено от начала мира или причина всему – колдовство Мерлина, и магия Авалона, и ее собственное чародейство? А теперь Горлойс мертв, и, глядя на лицо Утера, уже ставшее для нее родным и любимым, она знала: скоро придут другие, и Утер примет на свои плечи бремя управления королевством, и никогда больше не будет принадлежать ей целиком и полностью, как в эту одну-единственную ночь. Стоя на коленях между мертвым мужем и тем мужчиной, которого ей суждено любить до конца жизни, она гнала искушение сыграть на его любви к ней, отвратить его от мыслей о королевстве и государстве, заставить думать только о ней – молодая женщина знала, что вполне на такое способна. Но Мерлин свел их вместе не ради ее счастья. Игрейна знала: попытайся она удержать Утера, и она бросит вызов той самой судьбе, что соединила их, и тем самым все погубит. Отец Колумба поднялся на ноги и дал знак солдатам нести тело в часовню. Молодая женщина дотронулась до его руки. Тот раздраженно обернулся:

– Госпожа?

– Мне нужно во многом исповедаться тебе, отец, прежде чем лорда моего герцога предадут земле – и прежде чем я сочетаюсь браком. Ты примешь мою исповедь?

Отец Колумба недоуменно нахмурился.

– На рассвете, леди, – бросил он наконец – и ушел. Игрейна возвратилась к Мерлину, что не спускал с нее глаз. Глянула ему в лицо – и объявила:

– Отныне и впредь, отец мой, с этого самого часа, будь мне свидетелем в том, что я навеки отрекаюсь от колдовства. Да исполнится воля Господа.

Мерлин ласково поглядел в ее искаженное мукой лицо. Голос его звучал непривычно мягко:

– Ты думаешь, что все наше колдовство способно достичь чего-либо, помимо исполнения Господней воли, дитя мое?

Цепляясь за последние остатки самообладания – Игрейна знала, что иначе разрыдается, словно дитя, перед всеми этими мужами, – она промолвила:

– Я пойду и оденусь, отец, дабы выглядеть подобающе.

– Тебе должно встретить наступающий день как приличествует королеве, дочь моя.