Туристы

— Тьфу ты, чёрт! — плюнул Барсук, который не выносил ни рыбы, ни её запаха до такой степени, что даже не ел ни одного блюда из рыбы. Он бы умер, попади в разделочный цех, где отбывал каторжное наказание профессор Миркин. — Этого ещё не хватало! И к тому же, я — Барсук!

Теплицкий его не слушал, а вернее — не слышал. Он представлял себя, выезжающим из гаража не на «Кадиллаке», не на «Бентли» и не на «Хаммере», а на «брахмаширасе». Он даже слышал, как лязгают его ноги, передвигаясь по асфальту, как орут и разбегаются перепуганные коты, как шумит ветер, который обдувает лицо при быстром движении. А он, гордый, едет на самой эксклюзивной в мире «тачке» и смотрит сверху вниз на других олигархов, которые ему завидуют, потому что у них такой «тачки» отродясь не бывало. На таком «джипе» можно и глубокую лужу перепрыгнуть, как каплю — такие высоченные у него «ноги». Вода никогда не зальётся в его радиатор — не достанет, тут нужно в море погрузить. Можно пройтись по любому газону, по грязюке, через лес на шашлыки… Можно сидеть посреди озера и удить самую крупную рыбу, которая не подплывает к берегу… Чёрт знает, что ещё можно делать, стоит лишь включить её!..

Но Миркин не может — они с Барсуком уже неделю бьются, а на какой рычаг надо нажать — не знают. Жмут-жмут, а в ответ получают только «клац!»… Теплицкий от природы был генератором сумасшедших идей. Сейчас, горя желанием заполучить в свою власть «брахмаширас», он измыслил самую сумасшедшую из сумасшедших идей. Она свалилась на него с неба, словно градина со страусиное яйцо. Теплицкий едва не оглох, когда его ум поймал такую отличнейшую мысль!

— Миркин! — позвал он профессора, забыв про покалеченную туфлю.

— Что? — Миркин оторвался от пугающе пухлой тетради, переполненной его собственными расчётами, и приблизился, затыкая за ухо дешёвую пластмассовую ручку.

— Вот что, Миркин, — начал Теплицкий, прохаживаясь около «брахмашираса», который вскоре станет украшением его гаража. — Барсу? к останется тут и будет дальше пытаться включить «брахмаширас», а ты — хватаешь дундука Иванкова, и вы делаете вот, что. Узнайте всё об изобретателе этой штуковины: кто он, когда и где жил, в общем, всё! Сидите в архивах, копайте И-нет. Денег не пожалею, только разыщите мне этого «Винни»…

— Номмо, — поправил Миркин.

— Ну, да, — согласился Теплицкий. — Вперёд!

Сумасшедшая идея заключалась вот, в чём. Теплицкий вспомнил про проект с машиной времени. Миркин с Иванковым узнают всё об изобретателе, потом Миркин починит эти свои «флипперы» и перенесёт изобретателя сюда, в двадцать первый век для того, чтобы тот включил для Теплицкого «брахмаширас»! Доктор Барсук что-то там бухтел насчёт гибели человека в коридоре переброса?! Начихать! Пускай не бухтит, а построит такой коридор, в котором бы человек не клеил ласты, а переносился и после посадки мог ходить! На то он и доктор! Вот он, выход из положения: раз Миркин не может включить «брахмаширас» — сможет тот, кто его построил!

====== Глава 8. Миркин и Иванков дышат клопами. ======

Профессор Миркин и переводчик Иванков дышали клопами. А точнее, сидели в архиве города Докучаевска и выясняли правду о том, какие именно немцы стояли в городе с сорок первого по сорок третий год, в то время, когда писалась найденная в бункере тетрадь. Иванков и Миркин сошлись во мнениях, что «брахмаширас» изваял немецкий изобретатель: записи в тетради были сделаны по-латыни и по-немецки, и ни слова по-русски. Докучаевский архив переживал не лучшие времена: его заперли в здание, которое абсолютно не годилось для хранения бумаг. Старое, довоенное, оно служило когда-то клубом, потом выросло в театр. Когда город был оккупирован, немцы переделали его в комендатуру. Когда немцев вышибли — комендатура вернула статус театра и держала его до шестидесятого года, пока не построили новый театр побольше. С тех пор и перенесли сюда архив.

Теплицкий проплатил своим «эмиссарам» доступ к самым ценным бумагам времён войны — пришлось выложить на бочку солидную сумму. Когда речь шла о сенсациях — Теплицкий становился щедрым, как Гарун Аль-Рашид, рассыпал золото и золотил всех, кто бы мог помочь приблизиться к этим сенсациям хотя бы на йоту. Растолстевшая от гиподинамии и сладких конфеток директриса по имени Поэма Марковна долго крутила носом в своём пропахшем мышами кабинете, шелестела неприлично цветастым платьем, перемещаясь от тяжёлого дубового стола к серому немытому окну и назад. Но, задобренная щедрым вознаграждением, она согласилась открыть доступ к тем бумагам, которые десятилетиями были закрыты в сейфах.

День первый.

Миркин и Иванков как раз сидели около этих сейфов, которые на поверку оказались обычными деревянными стеллажами, задвинутыми в пыльную и очень жаркую комнату, которая из-за обилия этих стеллажей казалась чрезвычайно тесной. В воздухе удушливо витала повышенная влажность и запахи пищи, потому что прямо над этой заветной комнатой помещался буфет, где коротала свою жизнь Поэма Марковна. Иванков сидел на табурете у одного из стеллажей и что-то там разыскивал среди пожелтевших бумажек, а Миркин поместился за единственным колченогим столиком под настольной лампой и занимался тем, что выписывал фамилии эсэсовских командиров, которых расстреляли красноармейцы после взятия города. Работа была не по его профилю: Миркин являлся физиком и механиком, а историческими знаниями не блистал. Перед Миркиным раскинулась россыпь карточек, в которые и заносили этих расстрелянных командиров, по верхней карточке зигзагами ползал клоп.

Переводчик Иванков бойко читал по-немецки и сразу переводил прочитанное на русский язык. Он сильно вспотел от духоты, обтирал семь пядей своего лба обширным синим платком. Потом он стащил с себя рубашку и остался в одной маечке. Клопы почуяли свеженькую добычу, напали, как татары, и кусались поедом, заставляя чесаться. Миркин исчесал себе все бока и даже психовал, отчего писал огромными корявыми буквами. Иванков тоже психовал, чертыхался и сминал бумаги. Они бы ушли отсюда на все четыре стороны, если бы не Теплицкий, который угрожает своим рыбозаводом.

Ничего путного пока не находилось. Иванков всё выуживал какие-то отчёты зондеркоманд про расстрелянных партизан и сожжённые деревни. Отчётов было неприлично много, вон, гора какая навалена на столе у Миркина! Миркин двигает её от себя подальше, потому что все бумаги очень пыльные, а Иванков приносит ещё!

— Эх, кондиционер бы! — мечтательно вздохнул Иванков, исследуя очередной подобный отчёт, который для Миркина не нёс никакой информации.

«Ага, размечтался!» — саркастически подумал Миркин, а вслух сказал:

— Бесполезно тут рыться! Так и напишут они вам про «брахмаширас»!

— Надо уметь ворошить историю! — возразил Иванков и смахнул со своего плеча клопа. — Я вот тут читаю отчёты зондеркоманд, вот, до середины марта сорок третьего года такие попадаются… И вижу, что партизан расстреливали очень редко, в основном их сажали на кол.

— Ну и что? — вообще говоря, Миркин совсем не интересовался тем, каким образом казнили партизан. Ему больше нравилась теория относительности.

— Очень эксклюзивный способ казни, как для фашистов — заметил Иванков, ёрзая на своей зелёной табуретке с бумагой в руках. — Обычно, они просто стреляли и бросали в ров. Они не любили изыски, потому что были очень суеверны. А тут… Это наводит на мысль, что тут сидел какой-то фанатик, который в сорок третьем году, очевидно, погиб. А фанатики, обычно, хорошо засвечены. Скорее всего, это какой-нибудь местный комендант. Надо искать поусерднее. Мне кажется, мы что-нибудь да найдём!

Потный Миркин кивал и мечтал принять душ. Клопы донимали до такой степени, что хотелось вскочить и убежать. Миркин уже так делал раза четыре: гулял по коридорам, сталкиваясь иногда с пожилой Поэмой Марковной. Поэма Марковна обычно шла в буфет или из буфета. Видя, как Миркин, весь в клопах, ошалело проносится мимо неё, она бросала ему вслед такой взгляд, который говорил: «Обалдел совсем!».

День пятый.

— Послушайте, Миркин, — подал голос переводчик Иванков, раскопав в груде бумаг одну. — Вот тут, любопытный факт…