Твари в пути

— Быстрее! Быстрее!

И вот, к вящему недовольству бергара, на него уставилась уже едва ли не половина всех присутствовавших в подземелье людей Обезьяньего шейха. А парочка ближайших двинулась к нему, поднимая плети. Тогда Аэрхе не осталось ничего иного, кроме как одним могучим рывком перевернуть тачку, позволив осколкам серы, громыхая и поднимая облако желтой пыли, рухнуть на кучу. Тачка была опустошена, вновь встала на колесо, а огромные пальцы схватились за ручки. Стража вновь вернулась в свое сонное состояние.

Главный надсмотрщик лениво вскинул руку, и толстяк ударил в медный гонг, после чего подошедшему к нему великану обвязали запястье тонким шнурком.

Тут из тоннеля, ведущего в выработку, показался еще один каторжник: низкорослый, багровый и пыхтящий — того и гляди грозящий лопнуть. И хоть рукоятки тачки, предназначенной для людей, были едва ли не на уровне его плеч, толкал он ее уверенно и привычно, будто до этого не менее чем полжизни управлялся сугубо с тачками, полными породы. Что, в общем-то, было недалеко от истины.

Гном толкал тачку в сторону кучи, что-то гневно бурча себе под нос, судя по всему, какие-то проклятия вперемешку с ругательствами на языке Дор-Тегли. На Аэрху, с которым он разминулся, он не обратил никакого внимания. Стражники также уже были все заняты своими делами. К примеру, один из них — тощий и высокий мужчина с черными подкрученными усами и смоляной бородой рассказывал паре своих товарищей нечто весьма забавное:

— … и она сжимает кинжал, при этом чуть ли не брызжет ядом и кричит на меня: «Мне рассказали, как ты оскорблял мою маму! Думал, я не узнаю, что ты обзывал ее змеей?!»

Стражники рассмеялись, но рассказчик продолжал:

— А я говорю ей: «Что ты, что ты, звездное небо над страждущей пустыней моей души! Это был не я! Я не мог такого сказать! Клянусь семнадцатью ветрами, я такого не говорил! Пусть они сдуют с меня все волосы, оставив лишь позорную плешь, если я говорил, что твоя несравненная, одаряющая меня каждым мгновением своей жизни неизмеримым счастьем, мама — змея!». «Так ты не говорил?» — спрашивает она меня недоверчиво. А я отвечаю… Да вы подождите, не смейтесь, это еще не конец! Я ей говорю: «Конечно, душа моя, я не называл твою небоподобную маму змеей! Я называл ее ящерицей! Я же не слепой, и вижу, что у нее лапки и… и… — стражники кругом смеялись так сильно, что смех, казалось, вот-вот, пойдет у них носом, — … и хвост»!

Веселая история вызвала шквал хохота, судя по всему, никто из стражников не остался равнодушным: каждый не понаслышке знал, чего можно ждать от жениных матерей.

Смех постепенно угасал, пока в зале Дневной Нормы вновь не воцарился покой, если бы не…

— Уах-ха-ха!!! Ах-ха-ха-ха-ха!!! — громогласно хохотал великан Аэрха, подошедший к стражникам и смешавшийся с ними так, что его никто не заметил (что удивительно, учитывая его размеры). Судя по всему, история одного из стражников пришлась ему весьма по душе, поскольку он все смеялся и никак не мог остановиться. Даже когда не смеялся уже никто, а сперва недоуменные, затем озлобленные надсмотрщики принялись стегать его плетьми.

— Хвост! У нее был хвост! Уах-ха-ха! — смеялся он, пока стражники били его. — Хвост! Прямо, как… как у ящерицы…

Главный надсмотрщик бросил резкий взгляд на толстого стражника, и тот, уловив его немой приказ, стукнул в гонг. Стражники опустили плети, а Аэрха прекратил смеяться.

— Я велю вам не обращать внимания на этого сумасшедшего! — громогласно проговорил главный надсмотрщик. — Солнце выжгло его разум, и темнота подземелий заполнила его голову. Вскоре весь смех высыпется из него, словно из дырявого хурджина. А ты! — он глянул на великана. — Забирай свою тачку и возвращайся в дыру! Понял меня?

Аэрха покосился на него, цыкнул языком и усмехнулся, но тачку взял и направился с нею в штрек.

Стоило залу Дневной Нормы снова погрузиться в сонливую тишину, к главному надсмотрщику подошел гном и замер рядом, хмуро и требовательно глядя на него с видом сборщика податей.

— Чего ждем, коротышка?

— Мне положен шнурок! — заявил Хвали. — Одна тачка — один шнурок!

— А мы своего не упустим, так, гном? — рассмеялся главный надсмотрщик. — Рассказывали мне про алчность и прижимистость Дор-Тегли, но я не особо-то и верил. Держи свой шнурок!

* * *

Скука. Неизбывная скука поселилась в зале Дневной Нормы. Ее можно было понюхать, даже погладить, словно крошечное животное. Она ползала по подземелью, перебегая с одного асара, зевающего и чешущего себе брюхо через кольчугу, на другого, уставившегося в одну точку слипающимися глазами. Стражники ждали окончания дня едва ли не сильнее, чем каторжники, а песок в часах как назло сыпался так медленно, что можно было подсчитать каждую песчинку, если бы кому-то было не лень это делать. Порой появлялись рабы с тачками — это немного оживляло стражу, но не сильно — чтобы огреть кого-нибудь плетью, нужно было вставать, идти, замахиваться, потом идти обратно… Нет уж — эти ничтожные черви разве что могли рассчитывать на пару ленивых ругательств и оскорблений. Порой прикатывал свою тачку сумасшедший бергар, хохотал, получал по спине плетью, отправлялся обратно в штрек… рутина…

Стражники так разленились, что даже игра в «обезьян» больше не приносила никакого удовольствия, ведь она требовала ничтожных, но все же движений и что хуже — мыслительного процесса, а мыслить о чем-либо сейчас не хотел никто. На ноги поднимались разве что для того, чтобы взять ковшик на ручке, зачерпнуть воды из бочки и немного попить.

Песок в одной склянке часов полностью пересыпался в другую, часы повернулись, а толстый надсмотрщик лениво ударил в гонг. Пара рабов, спотыкающихся и волочащихся из последних сил внутри колеса, замедлили бег, после чего, когда колесо встало, вывалились наружу, отползли на несколько футов от него и замерли на земле, тяжело дыша, хрипя и выхаркивая пыль, кровь и зубы, но стонать бегуны не могли себе позволить — стонать запрещалось. Подошвы их ног были изорваны до мяса. Другая пара каторжников, лежавшая поблизости, поднялась, забралась в колесо и побежала. Сбивчивый, как язык пьяницы, топот ног постепенно выровнялся, слившись со скрипом осей и шестерней.

Больше в зале Дневной Нормы не раздавалось ни звука, лишь изредка кто-то из стражников коротко переругивался с товарищем да жаловался на постылые прелые финики. Вот так все и шло. Минута за минутой, час за часом.

А потом началось… Сперва вроде бы никто из присутствующих ничего не заметил, однако постепенно все завертелось. Кто-то кашлянул. Что ж — ничего удивительного… Затем еще кто-то кашлянул. Спустя минут пять кашлял уже едва ли не весь зал Дневной Нормы.

У кого-то даже слезились глаза, зловоние лезло в ноздри, вызывая чихоту, лезло в горло, выдирая из людей кашель.

— Почему так воняет? — главный надсмотрщик поднял голову, и вскоре обнаружил причину заполонившего зал зловония — маховые мельницы не работали, и сернистый газ заполнил зал. Его возмущенный взгляд перешел на рабов, бегущих в колесе, и… рабы и не думали не то, что бежать, они даже ноги не переставляли — стояли себе на месте и что-то друг с другом обсуждали.

Глаза главного надсмотрщика едва не полезли на лоб от подобной дерзости. Он весь побагровел и даже зарычал.

— Эй вы! Падаль пустынная! Почему встали? Кто позволил?!