Твёрдость по Бринеллю

Об уходе за памятником

Мы снова шагаем в садик, вступаем на первую площадь, и Алинка вдруг спрашивает:

— Мама, а почему памятники не метут?

— Как это "не метут"? — не сразу просыпаюсь я.

— А посмотри.

Я поднимаю голову и вижу: действительно, одиннадцатиметровая бронзовая фигура вождя, возвышающаяся в центре площади, покрыта армянской кепкой-"вертолетной площадкой" из снега.

— Ну и что, может, так ему теплее, — кутаюсь я в короткий воротник своей синтетической шубешки.

— А летом, когда чайки, и по нему течет? — напоминает Алька. — Тогда как?

Надо же — вспомнила! В самом деле, памятник у нас новый, второй год как стоит, но какой-то совершенно неухоженный. Летом на его макушке чайки любят сидеть, принимая ее, видимо, за голыш, и постоянно подновляют на ней белые потеки, а зимой на макушке всякие конфигурации из снега вот образуются, в зависимости от его обилия и клейкости… Пройти мимо иной раз без смеха невозможно. Раньше-то тут гулянья городские были, на этом месте елку в Новый год ставили, а сейчас елку не поставить, и народ ни за город, на пустырь, ни на стадион городские "отцы" выманить на гулянье не могут: люди привыкли к этому месту. Придут в праздник, посмотрят: нет елки — и по домам назад идут, истукана бронзового костеря. Не любят как-то его в городе, потому, наверное, и не метут.

— Аля, перестройка ведь нынче, сейчас все доход приносить должно. А от памятника какой же доход? Вот никто за ним и не ухаживает — на это ведь деньги нужны, чтобы платить тому человеку, который его обмывать и обметать постоянно будет. Можно, конечно, в нем дырочку прорезать, — пытаюсь размышлять я, — и сделать из него как бы копилку. Он ведь внутри пустой. Люди будут туда денежки бросать. В ботинке можно дверцу приспособить, чтобы денежки доставать, а на дверцу повесить замок висячий, чтоб не каждый мог дверцу открыть. Вот и доход от него будет, вот и следить за ним начнут, — заканчиваю я, довольная, что так замечательно все распределила.

Алька глубокомысленно молчит под эти полусонные рассуждения и вдруг начинает весело смеяться.

— Ты чего? — окончательно просыпаюсь я и подозрительно смотрю на нее. — Над чем это хохочешь?

— Мама, я представила, как они приставляют к нему такую огро-о-омную лестницу и друг за дружкой лезут наверх, чтобы бросить в эту щелочку деньги.

Я представила лестницу, на ней темные, заснеженные фигуры… но кто лезет-то?

— Кто лезет? — пытаюсь я выяснить у Альки.

— Как кто? — удивляется она моей непонятливости. — Правительство!

Тут уж мы вместе начинаем хохотать и пугать своим смехом прохожих: с воображением у нас с ней, оказывается, все в порядке.

Как в жизни

Иногда, когда опаздываем, мы ходим в садик кратчайшей дорогой. Я ее не очень-то люблю, поскольку надо идти в непосредственной близи от больничного морга, а это не самое большое удовольствие и не лучшие ассоциации, с моим-то, не на шутку развитым, воображением. А вот Алинка, узнав от меня же, какое это заведение, к моргу относится индифферентно, но, зная в свою очередь, что я к нему неравнодушна, иногда говорит, кивая на мрачное здание, когда мы идем мимо: "Мама, морг", — или: "Мама, сейчас скелет выскочит". И, видя, как меня передергивает, хохочет.

Сегодня мы опаздываем и спешим коротким путем. Он на две-три минуты короче кружного, но все равно длинный, поэтому есть время для бесед. И Алинка тут же начинает спрашивать меня:

— Мама, чем отличается самолет от птицы?

Для меня совершенно ясно, чем отличается: птица машет крыльями, когда летит, а самолет нет. Чтобы как-то проиллюстрировать этот ответ, я начинаю рассказывать о подъемной силе крыла, о его сечении и угле наклона, о воздушном потоке, не забываю и о былых попытках смельчаков махать, как птица, искусственными крыльями, закончившихся неудачно. Алина внимательно слушает меня и спрашивает:

— И все?

— А что еще? — теряюсь я, пытаясь вспомнить еще что-либо или хотя бы догадаться о том, что может вариться сейчас в ее маленькой головке.

— Сказать тебе? — она вполне серьезна.

Я делаю внимательное лицо:

— Скажи.

— Птица живая, а самолет неживой. Птицу может кошка съесть, а самолет нет.

Мои плечи расслабленно опускаются. И кто бы мог подумать? Надо же, как просто… А я-то — про подъемную силу… Но все равно, мне ее ответ больше по душе, чем путаный мой, и разговор наш продолжается уже на тему: "А почему мы, живые, не летаем?"

Но вот мы подходим к воротам цеха, который обеспечивает водоснабжение и канализацию города. Оттуда всегда в это время с ревом выскакивают тяжелые сантехнические машины, устремляющиеся к разным аварийным точкам в этих системах. Рабочие и возле своего цеха постоянно что-то роют, прокладывают, закапывают, словно тренируются, и земля возле него имеет особенность проваливаться куда-то в тартарары, как при землетрясении. Вот и сейчас мы проходим мимо открытого и ничем не защищенного канализационного колодца.

— Мама, а помнишь? — Алинка указывает глазами на открытый люк и смеется. Что я опять должна вспомнить? — Ну помнишь: "Так и будешь всю жизнь…"

Я вспоминаю и тоже хохочу. Ну надо же — подметила! Этот анекдот из недавно купленного мною сборника Альке очень понравился — может, тем, что вполне доходчив.

— Мама, расскажи его снова, я не все помню!

— Да я тоже не помню досконально, отстань, — отбиваюсь я. (И вообще, я противница анекдотов).

Но Алинка не унимается. Приходится "своими словами" рассказывать о том, как два сантехника устраняли аварию в таком же колодце. Старый и маститый нырял в дерьмо с головой, а младшему было доверено подавать разводные ключи. После устранения утечки, вынырнув, старый мастер с гордостью и назиданием сказал новичку: "Учись, студент, а то так и будешь всю жизнь ключи подавать!" В конце анекдота мы, я и Алька, просто не можем удержаться от смеха, что и делаем с удовольствием. И тут я узнаю, что Алину, оказывается, больше всего интересовали слова "ключ на 48" — их она не совсем поняла, а все остальное прекрасно запомнила во время чтения.

Перед тем как расстаться (за дорогой уже садик), Алька потребовала, чтоб я выслушала на прощание еще один "очень маленький анекдотик", а затем невинно выложила мне следующее: "Медсестра на каталке везет больного. Больной ей: "Сестра, сестра, может, в реанимацию?" — "Доктор сказал: в морг — значит, в морг!" И тут только я поняла, что мы стоим возле морга: за анекдотами я потеряла бдительность. Убедившись, что добилась нужного эффекта, Алина развернулась и помчалась в садик, оставив меня один на один с этим самым заведением. С тихим ужасом я бросилась в сторону от него и заспешила на работу… Боже! Что за дети пошли! Хоть в ученики к ним нанимайся со своей наивностью… И до чего ж удивительна Алькина память на трудные слова! Ими она меня еще в два года от роду ошарашивала: скажет что-нибудь вроде "фортепиано" или "экскурсия" — хоть стой, хоть падай!

А все-таки спасибо этой длинной дороге в детский сад: если б не она, я, может, никогда и не узнала о моем ребенке столь много интересного и неожиданного.

Труба

Однажды, возвращаясь из детского сада домой, мы с Алиной решили не идти пешком, а устроить праздник ногам — сделать крюк по городу, прокатившись на автобусе. Маршрут автобуса пролегает мимо городской теплоэлектроцентрали, высоченная труба которой подавляюще возвышается над всем городом и видна аж за 30–40 километров от него.