Тверской гость

Хасан ошеломленно попятился, потом расплылся в улыбке.

– Ты купил наложницу, ходжа?
– весело спросил он.
– Очень красивая девушка. Поздравляю тебя. В доме будет веселее.

Никитин свирепо уставился на него:

– Помолчи! Ступай, принеси воды.

Хасан стал отступать, приседая и шаря руками позади себя, отыскивая кожаные ведра.

Афанасий провел девушку в садик, показал ей на приступок:

– Садись!

Она покорно села, глядя перед собой окаменевшими глазами.

Никитин увидел полуоткрытую девичью грудь, смуглые голые ноги, отвел глаза и, вполголоса бранясь, грозя кому-то кулаком, почти побежал в дом.

В дальней комнатушке у него хранилось несколько кусков дорогих тканей. Он схватил первый попавшийся, прикинул только, хватит ли, и вернулся с ним в садик. Пленница, по-прежнему безучастная, сидела на том же месте.

Стараясь не смотреть на нее, Афанасий сунул материю:

– Вот... Оденься пока...

Она не пошевелилась. Ткань сползла с ее коленей, упала на землю.

Никитин поднял запылившийся шелк, досадливо встряхнул, настойчиво сунул в руки девушке:

– Возьми!

Заскрипела дверь, появился Хасан с ведрами.

– Я принес воду, ходжа.

– Таз дай... Сюда... Лей... Еще сходишь. Мало этого. Да поживее!

Хасан опять убежал.

Афанасий потоптался, не зная, как объяснить девушке, чтоб мылась. Наконец решительно взял ее за руку, подвел к тазу, показал: мойся.

Она послушно, медленными движениями начала стягивать сари. Афанасий ушел.

Взяв у Хасана ведра, он приказал ему:

– Иди за Карной или Рангу.

Сам же стоял в темном коридоре, прислушиваясь к плеску воды.

Прождав с полчаса, Афанасий осторожно постучал в дверку, ведущую в сад:

– Можно, что ли?

После секундного молчания он услышал тонкий девичий голосок, робко произнесший что-то на незнакомом языке, и приотворил дверь.

Девушка стояла возле розового куста, укутанная в легкий голубой шелк, придерживая его стыдливые складки отмытыми от пыли руками. Блестящие черные волосы ее были заплетены в тяжелую косу, туго облегали маленькую голову, оставляя открытым матово-смуглое лицо: огромные глаза, дуги-брови, нежнорозовые губы.

Испуг, неуверенность, еле уловимую надежду, мольбу и удивление прочел он в этом обращенном к нему лице, во всей фигурке несчастной девушки.

Восхищение и жалость охватили его. Не зная, что сказать, Афанасий лишь широко и ласково улыбался, обводя вокруг рукой, словно объяснял: все здесь твое, не бойся, живи, радуйся.

Жесты иногда понятнее и сильнее слов раскрывают душу, и настороженная девушка, вероятно, поняла, что человек, так взволнованно размахивающий руками, - хороший, сердечный человек, который не хочет ей зла. И она улыбнулась еще стыдливо и неуверенно, но уже проникаясь к нему теплым доверием.

Смеясь и радуясь, Никитин похлопал себя по груди:

– Афанасий. Имя мое. А-фа-на-сий!

Она поняла и еле-еле шевельнула пальчиками, сжимавшими на груди шелк.

– Сита!
– услышал он.

Пришедший вскоре Рангу нашел Афанасия и Ситу сидящими рядом. Афанасий был без чалмы. Сита переводила напряженный взор с его волос на светлую кожу рук, вглядывалась в его губы, словно пытаясь понять объяснения Никитина.

Выслушав рассказ Никитина, Рангу объяснил девушке, что она свободна, спросил, откуда она и чем ей можно помочь.

Девушка встрепенулась, ответила ему.

– Она из племени махратов!
– сказал Рангу.
– Мы поймем друг друга.

Но, поговорив с индуской еще, внук Карны как-то странно взглянул на Никитина.

– Что, что?
– волновался Афанасий.

– Видишь ли, - помявшись, сказал Рангу, - ей некуда идти. Ее деревня разорена. Мать и отца у нее убили, а сестру... Ну, ее забрали пьяные воины, и Сита больше сестры не видела.

Афанасий выругался. Потом решил:

– Ладно. Пока пусть у меня живет, если хочет. Может, все же найдем ее родню какую-нибудь.

– А если не найдем?
– возразил Рангу.
– Она не знает дороги в свою деревню. Это очень далеко. Их гнали больше месяца.

– Ну, тогда...
– начал Афанасий.
– Да там видно будет!

– Надо поговорить с брамином Рам Лалом!
– тихо сказал Рангу.
– Эта девушка должна найти своих. Свою касту.

– А на что ей каста?
– возразил Никитин.
– Проживет!

– Человек должен принадлежать своей касте!
– упрямо стоял на своем Рангу.
– Я пойду к брамину Рам Лалу. Сделаем так, как решит он... Если ты не против.

– Ладно. Я не против, - угрюмо ответил Никитин.

Рангу поднялся, сказал девушке несколько слов, собрался уходить.

– Погоди!
– остановил его Никитин.
– Про меня ей расскажи. Откуда и кто. А то еще пищи не примет, а ведь голодная...

Когда Рангу ушел, а Сита, утолив голод, заснула как убитая на ковре в большой комнате, Афанасий наткнулся в темных сенцах на Хасана.

– Господин!
– горячо сказал Хасан.
– Не слушай индусов! Ты купил девушку, и она твоя. Мало ли что придумает этот проклятый брамин. Не пускай его сюда!

Никитин остановился, покачал головой:

– Ты подумал обо мне, Хасан. Спасибо. А о ней ты подумал? Как ей жить, подумал? Нет! То-то вот, Хасан...

Хазиначи Мухаммед сидел в саду своего пышного дома, над прудиком, отщипывал кусочки пшеничной лепешки, кидал в воду и смотрел, как юркие рыбки набрасываются на добычу.

Занятие было невинное. Но глаза Мухаммеда подергивал туман, и пруд, рыбки, тонущие кусочки лепешки - все это двоилось, троилось, рябило и плавало где-то далеко-далеко, в почти призрачном мире. Рука щипала лепешку по привычке... Нет. Хазиначи ни о чем не думал. Он испытывал странную расслабленность воли и мысли, когда не хочется возвращаться к действительности, такой в конце концов невеселой. Хазиначи знал - это признак душевного утомления, перенапряжения, но находил в нем странное, болезненное наслаждение. Ведь он был один. Его никто не видел.

Тело хазиначи стало тяжелое, сонливое, чужое. Люди знали его энергичным, стремительным, выносливым, живым, а он знал, что все это не что иное, как маска мертвеца. Людей он мог обманывать, но обманывать себя уже не хотел. Все началось в Дели. Почти десять лет назад. С тем индусом, с Раджечдрой. Но тогда хазиначи не думал, что дело кончится такой душевной пустотой. Он цеплялся за жизнь. Он хотел жить. Ценой клеветы, ценой чужой жизни он этого добился, положил начало обогащению. А теперь наступила расплата. От сознания подлости своего существования уйти нельзя было. Никуда. И ему сопутствовал страх, неясный, расплывчатый страх перед чем-то, что не имело лица и названия. Он полз за хазиначи всюду. Мелькал в небрежном взгляде придворного, выныривал на знойной улице складками белого дхоти, таился в чужом смехе, в чужом шепоте. Иногда хазиначи хотелось закричать, завыть, как смертельно раненному тигру. После приступа отчаяния им овладевала хищная, яростная злоба на людей - подлинная сила, двигавшая его сердцем. Неистощимое презрение ко всему помогало хазиначи жить. Вера в ничтожество других оправдывала его собственное существование, придавала ему цену в собственных глазах...