Твои ровесники

— Я очень хочу, пап. Очень…

— Чего? — Отец продолжал есть.

И Семка стал горячо и сбивчиво объяснять ему, что целый месяц не был на драге, что наловил на Байкале столько бревен, оторвавшихся от плотов, — на всю зиму дров хватит, что сегодня ему даже приснилась драга… Но отец кратко объяснил ему, что три дня назад два «пучка» бревен разбросало ветром, их может прибить к берегу и нужно подежурить.

Семка чуть не заплакал от огорчения.

— Не хочешь — и не надо, — сказал он обиженно, — меня дядя Михайло возьмет.

— Только посмей! — пригрозил отец.

— И посмею! — Семка выскочил во двор и по мокрой от росы дороге зашагал к дому дяди Михайла.

Трудно было найти в поселке более веселого человека, чем Михайло. Единственным богатством его был венский аккордеон в деревянном футляре, который он, демобилизовавшись, привез из Австрии; все свободное время Михайло играл на нем, окруженный мальчишками; ни один вечер художественной самодеятельности в клубе не обходился без него. И, когда Михайло уставал или задумывался о чем-то и играл вяло, разбитные приисковые девчонки кричали:

— Эй, Михайло, поддай уголек!

— Постойте, только лопату в руки возьму, — отвечал Михайло, припадая к аккордеону, и будто и впрямь подбрасывал в корабельную топку уголь, и там яростно вспыхивало пламя — музыка вырывалась из аккордеона, подхватывала девчат и парней, бросала в пляску и неслась на Байкал…

Никто не знал, почему, но любимой поговоркой Михайла было: «Поддай уголек!» Кочегаром никогда он не служил, был водителем танка, но, чуть кто замешкается, загрустит ли, повесит нос, плохо ли гребет, «Эй ты, поддай уголек!» — неизменно кидал дядя Михайло, и скоро его стали звать «Михайло — Поддай Уголек». Ему уже было под тридцать, но Семкин отец, хотя и уважал его, как отличного моториста драги, частенько говорил, что в нем еще много сидит дури, что, видно, папаша в свое время не изорвал об него ни одного ремня. Ну разве это дело, когда уважающий себя мужчина, вернувшись с драги, идет не к жене, а бросается с мальчишками играть в футбол и кричит при этом не меньше других или качается с ними на качелях?..

Дядя Михайло, невысокий, в засаленном пиджаке и подвернутых сапогах, колол у сарая дрова.

— Доброе утро! — сказал Семка, подходя к нему.

— Ничего доброго, — ответил моторист, — подыми-ка нос к небу: как бы не заштормило.

Действительно, небо было в тучах, ветер рвал с веревок белье и волнами катился по траве. Но ни тучи, ни ветер не охладили Семкиного желания.

— Дядя Михайло, возьми меня на драгу.

— С папашей конфликтуешь? — Моторист прищурил один глаз. — Между прочим, мне с ним отношения портить — никакого расчета. Он, как-никак, надо мной начальство. Что скажешь на это?

Семка, тронув пуговицы на рубахе, надулся.

— Ну ладно, ладно, — смягчился дядя Михайло. — Только уговор, Тимофеич: на волне не киснуть. — И моторист громко крикнул: — Ты скоро там, Аришка?

Из дома вышла сестра его, девушка лет восемнадцати, в лыжных штанах и белом платочке. В одной руке она несла узелок с едой, другой на ходу поправляла косы. Ариша работала матросом на драге, и мальчишки звали ее матроской. Михайло глянул на часы, и они втроем зашагали к морю.

У пирса прииска уже стояла моторка, на корме ее Семка заметил сутуловатую фигуру отца. Моторист говорил о чем-то с другим матросом Егором, отец же сидел молча и неспешно сворачивал в толстых пальцах самокрутку. Задувал «верховик», гнал по морю мелкую волну, раскачивал моторку. Отец сидел угрюмо и тяжело, и, как показалось Семке, его даже волна не колыхала, и ноги мальчика точно приросли к земле. Он уже был не рад, что собрался на драгу. Удрать и сейчас было не поздно, но вдруг под локоть его пролезла цепкая рука Михайла и так крепко сжала локоть, что о бегстве и думать было нечего.

— А уговор? Сказано — не киснуть.

И Михайло почти поволок мальчика подальше.

— Привет, золотокопатели! — крикнул Михайло, толкнул в моторку оробевшего Семку, поздоровался за руку со щуплым мотористом и матросом. Только Семкин отец повернулся к нему боком, раскуривая цигарку, и словно не замечал его.

Семка сел на нос, подальше от отца, и поеживался от ветерка, попахивавшего махорочным дымком.

— Заводи свою жестянку, — бросил Михайло мотористу, — команда в сборе.

Лодка отошла от пирса и, покачиваясь на волнах, вышла из бухточки. Добираться до драги по берегу было трудно и далеко: тропа шла по осыпям, а там, где встречались скалы, уходила в тайгу и давала крюк, поэтому три раза в день моторка отвозила на драгу одну смену и забирала отработавшую.

Ветер, между тем, все крепчал. Лодка неслась как лошадь, преодолевающая барьер за барьером. И всякий раз, когда навстречу моторке шла волна, Семку окатывали брызги, и он вытирал лицо рукавом. Слева тянулись глыбистые скалы, сопки, увалы зеленых падей и распадков, заросших березой и ольхой. Вне себя от радости был бы в другой раз мальчик, но сегодня день был хмурый, ветреный, промозглый и убивал всякую радость, да и мрачная фигура отца на корме не обещала ничего хорошего. И почему у него такой отец? Жалко ему, что ли, если Семка побывает на драге? Ведь он-то, когда вырастет, тоже пойдет работать на драгу, если к тому времени еще останется здесь металл. Это место, где сейчас ведутся разработки, прошлой зимой нашел отец. Люди прорубали во льду майны и ковшом брали грунт для пробы. Из всех трех драгеров отец — лучший. Глаз у него издали видит, где металл лежит, — говорят о нем в поселке. А только что Семке от этого! «Мал еще», — отвечал на любую просьбу мальчика, и весь тут разговор!

— Уматывай! — крикнул Михайло, когда очередная волна окатила их, и вырвал у моториста штурвал. — Хорошими ты нас доставишь на судно! Тебе на печку, а нам работать надо.

И Михайло повел моторку, лавируя между волнами, уходя от прямого удара, и теперь брызги едва доставали Семкины волосы.

Наконец они миновали последний мыс и увидели драгу — высокое, как амбар, здание на двух понтонах. Михайло подлетел к ней, ловко притерся бортом к понтону, и Егор кинул наверх конец. Семка все время опасался, что отец, как это уже было не один раз, не позволит ему вылезть из моторки, и тогда придется ехать назад с отработавшей сменой. Поэтому-то мальчик первый выскочил на палубу судна и за дядей Михайлом побежал в машинное отделение.

— Ну, как оно? — спросил отец у пожилого драгера.

— Качало трохи, — сказал драгер, — да ничего, а вот теперь такую волну ветер поднял, не позавидуешь тебе.

— Дрянь дело, — отец сплюнул, — кабы раму о берег не сломало.

— Может сломать, вишь как нахлестывает… Осторожней будь, Тимофей, а то знаешь…

— Ясно, — обрезал его отец.

Команда сдала смену, села в моторку и понеслась вдоль берега к поселку, а отец в задумчивости обошел судно, осмотрел стрелу, раму с бесконечной цепью стальных черпаков, открыл люки понтонов и заглянул внутрь, не протекают ли. Потом подошел к Михайлу и спросил:

— Работаем?

— А то нет? — удивился Михайло. Он взялся за пусковую ручку и дернул.

Двигатель не завелся. Михайло передохнул, напряг все силы и дернул еще. Внутри что-то стукнуло несколько раз и замолкло. Все сильней и сильней покачивало драгу, все злее и яростнее плескалось море о ее борта. Палуба была мокрая от долетавших брызг, скользкая, и на драге было не очень уютно.

— Давай вместе, — сказал Семка и положил руку на теплую от Михайловых ладоней ручку.

— Не трожь! — крикнул моторист. — Одному уже зубы выбило.

— А ему бы на пользу пошло, — вдруг сказал отец, подходя, — урок вперед был бы… Отойдите оба.

Отец плюнул в ладони, взялся за ручку и, широко расставив ноги, резко дернул. Мотор сразу завелся, и драга вся задрожала, забилась, словно ей вдруг вернули жизнь. Минуты через три по каткам побежала лента черпаков. Похожие на черепах, они уползли в воду пустыми, а возвращались с песком, гравием и камнями, сбрасывали грунт в огромную вращающуюся бочку, которая находилась внутри драги, и, ненасытные, снова неутомимо ползли в море, вгрызались в дно и скалистый берег. А тем временем бочка вращалась и вращалась, и порода с грохотом переваливалась в ней, и у Семки сразу заложило оба уха, и он уже не слышал ни свиста ветра, ни плеска разъяренных волн.