Твои верные друзья

Поезд скрылся за поворотом, а они еще долго прислушивались к его, постепенно затихавшему, шуму.

— Пошли? — тронул Стручкова за плечо старый партизан. Долго оставаться здесь было небезопасно. Сержант, соглашаясь, кивнул головой. Он уже успел изучить местность, запомнил ее, как способны запоминать только разведчики и топографы.

Тем же порядком — сначала на животе, потом на четвереньках, и наконец, поднявшись в полный рост, — разведчики выбрались из опасного места и двинулись в обратный путь. Шли, не останавливаясь, торопясь уйти дальше. Стручков был молчалив: мысленно он набрасывал план предстоящей операции.

Но прошло около недели прежде, чем они смогли отправиться на выполнение боевого задания. Командир отряда ждал агентурных данных: с ближней узловой станции должны были сообщить, когда пойдет большегрузный воинский эшелон немцев. Бить, так уж бить, чтоб было чувствительнее!

Наконец, однажды под вечер в лагерь прискакал на взмыленной лошади паренек из села и, спрыгнув наземь, бегом направился к командирской землянке; через несколько минут туда позвали Стручкова и старика Маралевича, а еще через четверть часа маленький отряд — снова впятером, как и в первый раз, — был уже на марше. Теперь с ними были и собаки.

Снова Ананий Каллистратович вел товарищей только одному ему известными тропами. На большак не выходили. Всяких случайных встреч, с кем бы то ни было, тщательно избегали.

И вот, опять на рассвете, они — на заветном месте. На собаках — петельные намордники [38] ; чтобы не залаяли часом, зачуяв чужого. В пути грузом их не обременяли, чтобы больше было силы для рывка, когда даст команду вожатый; теперь же — надели на спины небольшие вьючки. В вьючках — взрывчатка, в количестве достаточном, чтобы не только подорвать полотно дороги, но поднять на воздух паровоз и вообще призвести серьезное разрушение.

38

Петельный намордник стягивает пасть и не дает собаке лаять.

Роковой момент близился. По плану, выработанному Стручковым, первым пускали Курая. Если его убьют или он почему-либо не выполнит задания, пойдет Динка.

Они лежали и ждали — два человека и две собаки, составлявшие в этот момент одно целое. Перед ними в нескольких десятках метров маячил на насыпи часовой, ходивший все так же размеренно, однообразно, как будто это был все тот же солдат, которого они видели неделю назад. Позади, в сотне метров, залег в траве Гуссейн; еще дальше, в полукилометре, ждали взрыва старик Маралевич и Алик.

Но поезд все не шел, и приходилось ждать, считая томительно долгие минуты, слагавшиеся в часы. Собакам надоело лежать неподвижно, они порывались встать, — приходилось успокаивать их, оглаживать, в то же время настойчиво придерживая около себя. Неужели агентурная разведка дала ошибочные сведения?.. И тут вдали послышался шум приближавшегося поезда.

Вот когда напряглись все нервы. Стручков следил по часам за каждой секундой, стараясь определить тот миг, когда следует пустить собаку, чтобы она сбросила свой груз прямо под колеса паровоза, а у самого стучало в мозгу: как бы не ошибиться! Надо правильно рассчитать быстроту, движения поезда и скорость бега собаки. От этого зависело все.

Поезд — уже близко. Пора!

Поводок отстегнут, намордник сброшен.

— Вперед, Курай! Вперед!

Курай мгновенно рванулся вперед. Секунда — и он уже на открытом пространстве. Немец не видел его — смотрел в сторону поезда. Очень хорошо, пускай дольше смотрит. А поезд длинный, не меньше полусотни вагонов; наверное, и груз, и живая сила.

Но почему медлит Курай? Это завал леса мешает ему быстро пересечь открытую зону; громадные стволы и торчащие во все стороны сучья преграждали ему путь; он прыгнул на один ствол и, поскользнувшись на его влажной поверхности, сорвался, больно ударился о что-то, но тотчас же сделал новый прыжок и продолжал свой бег. Он достиг насыпи, он устремился по ней вверх... Но — поздно... Поздно. Поезд уже гремел над его головой. Стручков ошибся, поезд шел быстрее и достиг намеченного сержантом пункта раньше, чем тот предполагал. Только на какие-то две три секунды, но они решили исход. Не зная, что ему теперь делать, Курай беспомощно топтался на бровке насыпи, а в метре от него, постукивая на стыках рельсов, быстро катились колеса вагонов.

Часовой увидел собаку. Он не понял, что означает ее появление здесь, но все же сразу вскинул винтовку, прицелился. Выстрел... и в то же мгновение — свисток: вожатый призывал овчарку назад. К счастью, немец промазал; Курай повернулся и стремглав полетел вниз по откосу. Вслед ему захлопали выстрелы, — но — с тем же успехом. Вот Курай уже у леса, вот он мелькнул еще раз желтовато-серым пятном и исчез за деревьями.

Стручкова и Майбороды уже не было на прежнем месте: подобно Кураю, они поспешили прочь отсюда, как только увидели, что гитлеровец заметил собаку, их присутствие обнаружено. Курай обнюхал след и вскоре нагнал их.

Обратно возвращались мрачные. Задание провалено, диверсия не удалась. А хуже того, что немцы теперь примут дополнительные меры предосторожности, сызнова к ним здесь больше не подойдешь — услышат. Не поможет и четвероногий диверсант.

— Эк, незадача... Не вышло! — сокрушенно повторял дорогой Ананий Каллистратович. — И как сперва-то все гладко шло... Самую малость, значит, только и не подгадали? Обидно!

Сейчас он не говорил уже, что от собак одно беспокойство, а досадовал, что все сорвалось из-за пустяка. Остальные хмуро молчали. Притих на время даже неугомонный Гуссейн. Собаки, словно понимая, что случилось что-то неладное, трусили рядом с вожатыми, поджимая уши и опустив хвосты.

После этого в партизанском штабе состоялся генеральный совет. Решали: что делать? Приказ командования должен быть выполнен, но — как? Уж пробовали всяко. Пытались применить собаку; не вышло и с собакой. Что можно придумать еще?

Пока в землянке шел этот совет на поляне у костра, где варились ароматные щи, происходило другое совещание. Заводилой там был Гуссейн.

— Я предлагаю, — возбужденно говорил Гуссейн, — послать меня, тебя, тебя... — тыкал он пальцем в окружающих. — Послать, чтобы взорвали, хоть ценой жизни! А чего бояться? Я смерти не боюсь! Я советский человек, я защищаю свою Родину, свой дом, — я ее не боюсь! Пускай она меня боится! Правильно я говорю?

— Правильно! — поддержал его хор голосов. Партизанская молодежь жадно внимала словам пылкого азербайджанца. Ни для кого уже не было секретом, зачем ходили группа Маралевича с собаками, и каждый остро переживал неудачу.

Подал голос и Алик Лауретенас, застенчивый, но отважный юноша: он тоже готов был итти на подвиг и смерть. Вызвались и другие. Недостатка в смельчаках не ощущалось.

— Пойдешь ты, пойду я, пойдем все!.. — продолжал ратовать Гуссейн. Смуглое лицо его покрылось пятнами румянца, черные, яркие, как маслины, глаза сверкали. — Неужели не выполним приказа командования? Выполним! Обязательно выполним!

Однако всем идти не пришлось. Из землянки вышли командир, комиссар отряда и другие, принимавшие участие в совете. Командир выслушал Гуссейна и сказал окружившим его партизанам:

— Спасибо, товарищи. Но умереть дело не хитрое. Надо — жить! Если все умрем, кто врага прогонит? Штаб уже принял решение.

Старик Марайко-Маралевич на совете, после того, как было выслушано мнение остальных, предложил свой план. Пытаться еще раз взорвать дорогу у болота — бесполезно. Немцы начеку. Надо повторить попытку совсем на другом участке, скажем, километров за восемьдесят-сто, и в таком пункте, где гитлеровцы меньше всего ожидают нападения. Таким пунктом может быть только мост. Правда, там трудные подходы — вода, топь, густые заросли камыша, но камыш может даже оказаться полезным — легче маскироваться, а плавать собака умеет... (после того, что он уже видел, старик не сомневался, что она сумеет сделать и все остальное). Правда и то, что гитлеровцы построили около моста укрепленный блокгауз и держат там целый гарнизон, но как раз многочисленность врага может притупить у него бдительность.