Творчество Лесной Мавки

– Что ты там увидел, в самом деле, — сурово окликнул старший брат. — Дивлюсь я тебе. Так мы до будущей недели в море не выйдем.

– Прости. — Андрей силился распутать склизкую прохудившуюся сеть с прилипшей кровинкой-чешуйкой. Непонятная боль застила ему глаза, как будто долго смотрел на свет или огонь.

– Брось, я сам, — Симон выхватил работу из неловких загрубелых рук брата. Море обдало их солеными брызгами. Насмешливо крикнула, пролетая над лодкой, крупная чайка с черными отметинами на крыльях.

– Отчего так больно в мире, — тихо заговорил Андрей. — Та белая рыба нынче утром… Мне кажется, что она кричала. Белая, серебряная рыба, которую мы вытащили из сети живой и убили веслом. Я видел ее глаза. Она беззвучно кричала. Она очень хотела жить.

– Блажной ты человек. Неужели с детства, как и я, не привык к ремеслу рыбака. — Симон наконец распутал невод и уложил на дно лодки. Море глухо бормотало угрозы, с запада надвигалась буря.

– Может, и привык… Только думаю всё чаще, что мы не для этого родились. Разве не жаль свою жизнь растратить на провонявшие сети.

– Знаю, — взгляд Симона вдруг сделался свинцовым, как бурное море, и голос выдал волнение. — За мною однажды пойдет народ. Я чувствую в себе такую силу. И мое имя повторят на многих языках. Увидишь.

Он поднял обломок камня и, размахнувшись, яростно бросил в море.

– А бред про кричащих рыб забудь. Люди рождены, чтобы жить, а иногда и выживать, вот о чем ты должен думать.

Незнакомого, идущего к ним навстречу по берегу, братья приметили издалека. Белый, с голубизной его плащ был ветхим, прибой зализывал босоногие следы, как маленькие ранки. Тот человек был очень высок, странно и потрясающе высок, тонок в кости и строен. «Точно как маяк посреди скал», — подумал Симон, усмехаясь. — «В жизни не видывал таких высоченных».

– Мир вам, — поздоровался странник и недолго стоял молча, всматриваясь в притихшую морскую гладь. Море на закате походило на расплавленную медь, багровые отблески змеились в волнах.

– Я хочу, чтобы у всех людей были счастливые лица. Чтобы люди перестали ненавидеть. Они озлобились почти все, у них в руках хлеб оборачивается камнем. Хочу построить нерукотворный храм. Чтобы каждый мог прийти к Богу со своей бедой, а уйти исцеленным и радостным. Следуйте за мной, я открою вам истину.

– Ты проповедуешь новое царство, — сказал Симон, мучаясь про себя, что из-за проклятых рыбных неводов даже руки не может подать тому, в ком с первых слов признал учителя и властелина.

– Я сделаю вас ловцами человеков, — тихо засмеялся странник. Смех у него был добрый, молодой. — Тебе хочется власти над сердцами, Симон, вижу. Но большая власть — это большое искушение. И почти всегда — мученичество.

– Я готов к этому, учитель. Я пойду с тобою по твоему пути.

– А ты, Андрей? С тобою лукавый никогда не совладает, оттого что тебе не надо ни золота, ни трона. Таких мало среди людей, и против твоего сердца у зла нет оружия.

– Твоя дорога стала и моей дорогой, — ответил юноша, опускаясь на колени. — Я ждал тебя много лет, Учитель, сам того не ведая.

Площадь раскалялась, как медная монета. Справа от собравшейся толпы вонзался в небо красный купол ветхозаветного храма, а дальше шли узкие пыльные улицы, небогатые дома, обрамленные чудесными виноградниками.

Толпа была тяжела для Иисуса, слишком верно знал он эту чудовищную неуправляемую стихию, не имеющую ни лица, ни разума, с одинаковым яростным восторгом способную и вознести, и затоптать. Искал близких, понимающих взглядов, хотя бы одного человека, кто не для забавы слушает его.

– Заповедь одна: любовь. Не огнем, но любовью и терпением спасется мир. Бог — любовь. А люди убивают в себе Бога. Каждый день, каждый час.

В народе шло волнение, невнятный глухой ропот, как в поле в бурю клонятся и шумят колосья.

Добрые проницательные глаза Иисуса чуть потемнели, как тревожное небо перед грозой, усталым жестом он отбросил русые волосы, непослушно падавшие на лицо.

Он отыскал в толпе спокойного мальчика с огромными глазами, у которого с собою в корзине был хлеб и несколько рыбок, тогда и из своей котомки бережно достал ломоть душистого хлеба.

– Варфоломей, помоги разделить между всеми, — обратился Иисус к доброму другу и помощнику. Раздался смех, как ножевые удары. Но непонятное происходило — хлеба не убывало, сколько ни ломали, и желтый глиняный кувшин с колодезной водой, который передавали из рук в руки, оставался полон.

– Учитель сделал это не потому, что вам позарез надо было посмотреть на чудо, а потому только, что все голодны, — не сдержался Варфоломей. — Не шут заезжий — потешать вас.

Варфоломей был уроженец Востока — смуглый, с добродушным близоруким прищуром. Он не терпел никакой фальши в словах и поступках людей, и поступки предпочитал словам.

Варфоломей старался, насколько возможно, оберегать Иисуса, как мог бы оберегать своего юного сына; ибо великая сила, данная Иисусу духом небесным, стала и его непереносимым страданием, врожденною болью чуткого сердца, и оттого ему на свете трудно, как голубю в силке.

– Будем незваными гостями у тебя, — сказал один из двенадцати учеников Христовых, Иаков Зеведеев, — покажи нам с братом, где ты живешь.

– Будьте зваными. Только идти далеко.

Иаков был очень молод и как будто стыдился своей юности, мальчишьего облика и ломкого отроческого голоса, он нарочно старался казаться взрослее, грубее. Случалось, мог и выбраниться хлестко, но без злобы. Он тоже, как Иисус, был плотник, ремесло свое любил и слыл хорошим мастером.

Дом Иисуса был за околицей, в отдалении от прочих домов, на краю неродящего поля. Жасминовый куст заслонял большое окно. Жасмин отцвел уже, лишь несколько смятых лепестков светились в ветвях. На тихом подворьи копошились рябые куры. В окнах мерцал добрый спокойный свет от грубых восковых свечей. Дверь открылась с тихим всхлипом — этот дом был очень стар. Братья Иаков и Иоанн осторожно прошли в светлицу вслед за Иисусом.

В доме пахло пресным хлебом, теплым вкусным запахом, памятным с детства. Мария хлопотала у очага. Иисус заметил, что скрытая тревога печалит ее красивое лицо, бьется во взгляде, собралась в тонкую морщинку между бровей. Захотелось, как в детстве, прижаться к матери, уткнуться ей в плечо, обнять, согреть; он подумал вдруг о том, как редко мы говорим самым родным людям ласковые, такие нужные слова, и спохватываемся, когда уже поздно и ничего нельзя исправить…

Бессмертие и тысячи свечей, зажженных в ее честь, и хоры ангелов, не ведающих боли, вечно будут славить ее… Всё отдала бы Мария за клочок земного мирного счастья, за то, чтобы сын ее остался жив.

2

Комнату прорезал крик. Бессознательный хриплый крик отчаяния, вырвавшийся из горла спящего. Двурогая луна недобрым взглядом метила в низкое окно, и подле ложа догорала свеча, поставленная в глубокую тускло-синюю чашу.

– Спи, родной, спи. Это всего только дурной сон, — Мария Магдалина склонилась над беспокойно спящим Иисусом, гладила его спутанные волосы. Он вскрикнул снова, но не проснулся, только нервно дрогнули веки. Молодая Мария чувствовала, как больно бьется у ней сердце, точно пойманная птица, натыкаясь на ребра. Жуткая ночь стояла в жилище, долго еще до свету, луна и середины неба не пересекла.