Творцы
Шрифт:
Глава 2. Snuff
Руку перехватили в пяти сантиметрах от груши, не давая нанести удар. Лана вздрогнула и подняла вопрошающий взгляд на тренера.
— Кто разрешил тебе заниматься? — не разжимая пальцев, спросил Алексей Юрьевич.
— Да в чем проблема-то? Гипс сняли, все в по…
— Кто. Разрешил. Тебе. Заниматься?
— Никто не разрешал.
— Именно. Поэтому иди переодевайся и езжай домой. И чтобы еще месяц я тебя здесь не видел. Узнаю, что еще куда ходишь тренироваться, позвоню Петру Евгеничу, он-то на тебя управу найдет.
Знал, чем грозить, сволочь. Петр Евгеньевич долго думать не будет и сразу позвонит ее матери. Маму беспокоить не хотелось, она и так прилетала недавно, когда Лана сломала руку. Левую, что усугубляло
— Хорошо, — Лана кивнула и посмотрела на выход. — Можно идти, или вы решили помочь мне сломать руку еще раз? Чтобы я подольше не возвращалась?
— Как по мне, так совсем не приходи больше.
Алексей Юрьевич разжал хватку и отступил в сторону, давая пройти. Завсегдатаи, внимательно наблюдавшие, как Лану отчитывали, спешно возвращались к своим занятиям, всем своим видом показывая, что вообще не при делах. В основном это были молодые парни до тридцати, для которых прокачанная бицуха являлась смыслом жизни. Тупые, озабоченные, с зашкаливающим тестостероном. Когда она по совету Петра Евгеньевича пришла в этот спортзал, на нее тут в прямом смысле делались ставки: кто и как быстро сумеет затащить ее в постель. Ибо девушка, сначала лупившая грушу без перчаток, а потом ревевшая на лавочке в коридоре, казалась легкой добычей, прямо-таки мечтающей, чтобы ее утешили. Но реветь она вскоре прекратила, и от нее отстали. Потому что утереть слезы плаксе хотели многие, иметь дело с бешеной сукой, как ее тут прозвали, — никто. Вот и сейчас отворачивались, стоило ей, проходя мимо, посмотреть в глаза.
«И кто еще из нас девочка?» — закрывая за собой дверь, подумала Лана.
Домой не хотелось. Да и злость требовала хоть какого-то выхода, а из всех возможных вариантов оставался лишь один — пройтись пешком. Спортзал находился от дома не близко, но сейчас это было хорошо: успокоится, устанет, уснет не под утро. Или хотя бы два первых пункта. Телефон недавно из сервисного центра, заменили аккумулятор, теперь заряда батарейки хватит, чтобы всю дорогу Кори Тейлор составлял ей компанию.
Bury all your secrets in my skin
Come away with innocence,
And leave me with my sins
The air around me still feels like a cage
And love is just a camouflage for what resembles rage again…
«Любовь, — подумала она, выйдя на улицу. — Какая, к черту, могла быть любовь, если я сразу забыла и имя, и внешность, и только боль внутри сводила с ума?»
Лечившие ее психиатры боль выскребли, оставив внутри звенящую пустоту размером с вселенную. И когда она шла по постепенно погружающимся во тьму улицам Питера, сквозь нее проносился ветер, заполняя сознание до краев. И казалось, что ее нет. Какое прекрасное чувство! И она шла, не замечая ничего, кроме дороги под ногами. С таким же успехом по сторонам от нее могли пылать жаром пустыня Сахара или шуметь прибрежные волны Тихого океана — ничего не имело значения, кроме возможности идти, ветра и голоса Кори Тейлора, умоляющего отпустить его, если она действительно любит. Любили ли ее, если боль утраты до сих пор не отпускала?
I still press your letters to my lips
And cherish them in parts of me
That savour every kiss
Если бы в жизни, как в фильмах, можно было выбирать саундтрек, «Snuff» вне всяких сомнений заслужил бы Оскар в данной категории от нее лично. Который день она гоняет эту песню на репите? Казалось, всю жизнь. Эта песня прикипела к пустоте, заменившей Лане душу, и действовала лучше антидепрессантов, особенно на пару с кофе.
«Жизнь моя — чашка с кофе».
Зря так подумала. В голове сразу сформировались строки: «Жизнь моя с крыльями белыми, что тянет камнем к земле». А вот рифма к ним никак не шла. Вместо них пришли слова, должные прозвучать ближе к финалу: «Смерть моя с крыльями черными, на твоем плече дай уснуть». Лана быстро записала их в блокнот на мобильном и стала искать ближайшую к
ней кофейню — если эту гадость не вытравить из мыслей в цифру, прогулка накроется медным тазом, принеся вместо облегчения головную боль.Кофейня нашлась быстро. В конце концов, это был не самый плохой район города, иначе бы она здесь не гуляла. Заказала латте с корицей и устроилась в самом дальнем углу зала, где было меньше всего посетителей, сделала большой глоток кофе и еще раз перечитала написанное. Судя по отклику в душе, ей предстояло не меньше часа, чтобы довести эти обрывки до ума.
Вдохновение озаряло Лану с детства, но она отбивалась от него рифмой в стиле Незнайки а-ля «палка-селедка», после чего легко выбрасывала из головы придуманное и никогда больше не вспоминала. В старших классах показалось крутым и мистическим записывать стихи на бумагу, а после сжигать их, сидя на подоконнике. Да-да, обязательно ночью. Та еще дурочка была, в общем-то.
Но по-настоящему писать Лана стала два года назад, когда благодаря врачам не могла уединиться даже в себе самой. И стихи, напитавшись ее горем и разбухнув до почти нескольких тысяч знаков каждый, просились в мир. Тогда она и завела себе дополнительный аккаунт в вк, сменив привычный псевдоним LanaLana на мрачное Ребенок Молоха, благо репертуар подобрался соответствующий. И постепенно стало отпускать, словно боль забирали люди, случайно заходившие на ее страницу. Потом пошли группы, где творческие на всю голову поэты публиковали свои творения, и стало еще легче. Настолько, что вскоре она постепенно начала отказываться от лекарств, не чувствуя себя хуже.
«Мы умеем делиться лишь горем и болью, даже когда пытаемся запереть их внутри себя».
Но то, что рвется наружу с такой силой, невозможно удержать. И вот в блокноте появилось первое четверостишие, а потом второе, третье и, конечно же, итоговое четвертое с черными крыльями. Стихотворение получилось сопливенькое, про любовь, которую не достичь и лучше умереть, раз так.
«Пора менять плей-лист», — подумала Лана и рассмеялась собственным мыслям.
Это не плей-лист, это мозги надо было менять, гоняющие по сознанию одни и те же мысли. А стихотворение… Его еще можно переделать — строчки-то ключевые хорошие, просто таланта у нее недостаточно. Но переделывать лучше дома, когда настроение, заставившее писать то, что получилось, выветрится. И потому она заказала еще один кофе с собой и вышла на свежий воздух.
Успело стемнеть. Август хоть и баловал любителей жары погодой в тридцать градусов по Цельсию, а все ж недвусмысленно намекал, что дело движется к осени со всеми вытекающими. Осень была любимым временем года Ланы, и она ждала ее с нетерпением, как люди ждут нового года, чтобы начать жизнь с чистого листа.
«Может в полемику о жизни и смерти переделать?» — думала Лана, выстраивая новый маршрут до дома.
Тема ей понравилась, а вот путь не очень — нужно было пройти дворами, чтобы выйти к другому шоссе. Ладно, квартал относительно новый, дворов-колодцев нет, значит пройдет без проблем. 2Gis показывал тоже самое, и Лана, время от времени сверяясь с маршрутом, прошла вглубь дворов. Здесь было светло от фонарей, и всколыхнувшееся вдруг плохое предчувствие вновь уснуло, а Лана погрузилась в размышления о том, как надо переделать стихотворение, чтобы поклонники творчества Ребенка Молоха разом выдохнули «Вау» и принялись репостить к себе на страницы. Она думала о драме и тяжелом выборе, а мозг упрямо возвращал ее к строкам: «И те слова, что как патока, я бы сказать не смогла».
— Вот же зараза страшная! — выругалась она и вдруг осеклась, заметив, как темно вокруг.
Фонарь, возле которого Лана остановилась, моргнул и тоже погас. Зато через несколько метров вперед зажегся свет, и она увидела девушку, распятую на косом кресте. Рядом с крестом высилась тень, похожая на мужской силуэт. Тень стояла неподвижно, как будто любуясь своим творением, и что-то такое в распятой действительно присутствовало. Жертва была полностью обнажена, тело, словно холст художника-импрессиониста, расчерчено мазками синяков, ссадин и кровоточащих порезов. Веки неестественно запали внутрь, словно глаз под ними не было.