Творения

4

Поднимается занавес — виден зерцог Будетлянин^*, ложи и ряд кресел. Дети Выдры проходят на свои места, в сопровождении человека в галунах.

На подмостках охота на мамонта.

Золотые березы осени венчают холм. Осины. Ели. Толпа старцев и малые внуки стоят, подымая руки к небу. Бивни, желтые, исчерченные трещинами, эти каменные молнии, взвились кверху. Как меткая смерть носится хобот в облаках пыли. В маленьких очах, с волосатымиресницами, высокомерие. Художник в дикой, вольно наброшенной шкуре вырезает на кости видимое и сурово морщит лоб. Камни засыпают ловчую яму, где двигается только один хобот и глаза.

Занавес

Твою шкуру секли ливни,Ты знал ревы грозы, ты знал писки мышей,Но как раньше сверкают согнутые бивниНиже упавших на землю ушей.

2-й парус

Горит свеча именем разум в подсвечнике из черепа; за ней шар, бросающий на все шар черной тени. Ученый и ученики.

Ученый. Точка, как учил Боскович^*.

Ровесник Ломоносова. Что? (Срывается со стороны игра в мяч. Мяч куда-то улетает.) Бурные игроки!

Игрок

От силы сапога летит тот за облака.Но слабою овечкой глядит другой за свечкой.

Атом вылетает к 2-му игроку; показываются горы. Это гора Олимп.

На снежных вершинах туземцы молитв.

Б<удетлянин>. Гар, гар, гар! Ни, ни, ни! Не, не, не! Размером Илиады решается судьба Мирмидонянина^*.

Впрочем, он неподалеку в сумраке целует упавшую с закрытыми очами Бризеиду^* и, черный, смуглый, подняв кверху жесткие черные очи, как ветер бродит рукой по струнам.

Сверху же беседуют о нем словом Гомера: «Андра мой эннепе, Муза».^*

Снежный зверинец, наклоняя головы, сообща обсуждает час его.

Сейчас или позднее он умрет.

— Ахилл Кризь^*! Я люблю тебя! Ну ляг, ляг, ну положи сюда свои черные копытца^*. Небо! Может ли быть что-нибудь равное моему Брысе? Это ничего, что я комар! О чем вы там расквакались?

(Раньше все это было скрыто тенью атома.)

Не смей смеяться. Нехорошо так сладко смеяться. Подыми свои голубые ловушки^*.

Наверху Олимп бросал взволнованно прочувствованные слова на чашку весов, оживленно обсуждая смерть и час Ахилла.

Впрочем, скоро он заволакивается облаками и становится нашей Лысой горой^* с одинокой ведьмой.

На все это внимательно смотрели Дети Выдры, сидя на галерке, приехавшие с морского берега, еще нося на щеках морскую пыль.

3-й парус *

Сын Выдры думает об Индии на Волге. Он говорит: «Ныне я упираюсь пятками в монгольский мир и рукой осязаю каменные кудри Индии». Сын Выдры слетает с облаков, спасая от руссов^* Нушабэ^* и ее страну.

Ушкуйник^*, грустно негодуя,Толпу друзей на помощь звал.Вотще! Лишь ветер, скорбно дуя,Его на дереве качал.Ему гребцов знаком был навыкИ взмах веслом вдоль длинных лавок,И вещий холод парусов,На латах, шлеме — знак рубцов,И плач закованных купцов,Трусливых, раненых, лукавых.Щели глаз своих кровавыхФилин движет и подъемлет,И косое око внемлет,Как сучок внутри извилин,Погасил, шурша, бубенчики,Сон-трава качает венчики.Опять, опять хохочет филин,Но вот негромкий позвонок,Усталый топот чьих-то ног.Покрыты в ткан<ей> черных груды,Идут задумчиво верблюды,Проходят спутники араба:То Мессакуди и Иблан^*Идут в Булгар^*,За ним Куяба^* —Дорога старых персиян.Искандр-намэ^* в уме слагая,Он пел про руссов золотых,Как все, от руссов убегая,Молило милости у них.Как эта слава неизвестная,Бурей глаз своих небесная,Рукой темною на рынокБросает скованных богинь,А в боя смертный поединок,Под песни бешеных волынок,Идет с напевом: Дружба! Сгинь!Визг парусов вверху телег,Пророча ужас и набег,Уводит в храмов темных сводыЖрецов поруганной колоды,Их колесные судаКладбища строят навсегда.В священной роще, черной тьме,Иблан запел: Искандр-намэ^*!Где огнепоклонник^* ниц упал,Горбом бел своих одежд,И олень во тьме ступал,Рог подъемля сонных вежд, —Там лежит страна Бердая^*,Цветом зорь не увядая.Песня битв — удар весла,Буря руссов принесла.Видя, что красней соломыГибнут белые хоромы,Плакал злобно старый ясс^*,О копье облокотясь.Морских валов однообразие,Дворцы туземных поморян,И уж игрушки веселой Абхазии^*Кудрями машут среди северян.Царь Бердай^* и НушабэГневно молятся судьбе:«Надень шлем, надень латы!Прилети сюда, крылатыйЦарь Искандр! Искандр, внемлиКрику плачущей земли.Ты любимцем был веков!Брось пирушку облаков!Ты, прославленный людьми,Дерзость руссов покарай.Меч в ладонь свою возьми,Прилети с щитом в наш край!Снова будь земная ось,Мудрецов же сонных брось».И тот сошел на землю,Призрак полководца!Беги, храбрец! Затем ли?С мертвыми бороться!Уж с Камы два прекрасных венда^*Копьем убиты Зоревенда^*.Но русс Кентал^*,Чьи кудри — спеюший ковыль,Подковой витязя топталСраженьем взвеянную пыль,Как прокаженный, нелюдим,Но девой снежною любим.Тогда Искандр дал знак полкам,В шлеме серебряном изогнут.Он ждал, с дружиной войдя в храм,Когда от битвы руссы дрогнут.И пал Кентал.Но долго мчался наяву,Прижав к коню свою главу,С своим поникшим кистенемИ сумасшедшим уж конем.И нес его конь, обнажая резцы,Сквозь трупы, сквозь сонмы смущенных людей,И руссы схватили коней под уздцы,И мчались на отмель, на парус ладей.В путях своих велики боги,Арабы мудры и мирныИ наблюдают без тревогиДругих избранников войны.А море стало зеленееИ русской кровью солонее.Гремит, журча струей, родник;Мордвин, арабов проводник,Сложив оазису моленье,Сказал: «Здесь стан отдохновенья.Здесь расположим мы свой станВблизи столицы государства;В Булгаре любят персиян,Но Кереметь^* — само коварство».Но клич, но стон потряс леса;В нем отблеск близких похорон,И в нем не верят в небеса.Костер печально догорает,Пламена дышат в беспорядке.Индиец старый умирает,Добыча страшной лихорадки.Глава о руки упираласьИ дыханьем смерти волновалась.И снова зов сотряс покой.И он взмахнул своей рукой:«Меня в гроб тот положите,Его же, отроки, спасите.Мой близок, близок смертный сон,А там невинно гибнет он^*.Не дорожу дней горстью малою,Его же новым веком жалую».Никто, никто не прекословит,Ему поспешно гроб готовят.Как лев, тот выпрыгнул из гроба;Его душили гнев и злоба.Он у индийца вырвал меч,Круг начертав любимцем сеч.Но безоружные арабыЗнаками успокоили его:«Мы безоружные и слабы,Не бойся друга своего.И кроме звезд у нас нет кровли.Мы люди мира и торговли».Тот бросил взгляд суров и бешен.И те решили: он помешан.Два-три прыжка — и он исчез:Его сокрыл высокий лес.

4-й парус

Смерть Паливоды^*

Вокруг табора горели костры.

Возы, скрипевшие днем, как того требовала неустрашимость их обладателей, теперь молчали.

Ударяя в ладоши и кивая головой, казаки пели:

Славни молодцы паны запорожцы.Побачили воны цаплю на болоте.Отаман каже: «От же, братцы, дивка!»А есаул каже: «Я з нею кохався».А кошевой каже: «А я и повинчався».

Так, покручивая усы, пели насмешливую, неведомо кем сложенную песенку, смеющуюся над суровым обычаем Сечи Запорожской, этого русского ответа на западных меченосцев и тевтонских рыцарей.

Молчавшие стояли и смеялись себе в усы; испуганный кулик прилетел на свет пламени и, захлопав крыльями, улетел прочь.

Коростель, эта звонкая утварь всех южных ночей, сидел и кричал в лугу. Волы лежали в степи подобно громадным могильным камням, темнея концом рог. Искалась на них надпись благочестивого араба: так дивно, как поднятые ребром серые плиты, подымались они косым углом среди степи из земли. Одинокий верблюд, которого пригнал лазутчик крымча<к>^*, спесиво смотрел на это собрание воинов, вещей, волов в дикой зеленой стране, эти сдвинутые вместе ружья с богатой отделкой ствола и ложа, эти ратища^* со значками, эти лихо повернутые головы, эти кереи^*, вольно ложившиеся на плечах, воинственно и сурово сбегавшие вниз, — где еще вчера, быть может, два волка спорили над трупом третьего или татары варили из конины обед. Зегзицыны чеботы^* быстро и нежно трепетали под телом большой бабочки.

Назавтра, чуть забелелся рассвет, табор тронулся в путь.

Снова заскрипели возы, как множество неустрашимых, никого не боящихся людей. Вот показались татары; порыскав в поле, они исчезли. Их восточные, в узких шляпах, лица, или хари, как не преминул бы сказать казак, выражали непонятную для европейца заботу. Казаки заряжали пищали, сдували с полки пыль, осматривали кремни, настороженно висевшие над ударным местом, и в шутку стреляли в удальцов.

На быстрых утлых челнах продолжался путь. Сквозь волны, натрудясь белым у одних, смуглым у других телом, казаки гребли, радуясь тихой погоде и смеясь буре, ободряемые сопутствующим ветром.

Был предан мятежу целый край. Ведя за руку плачущих черноволосых женщин или неся на плече дырявые мешки с золотыми и серебряными сосудами, шли победители к морю.

Славную трубку раскурили тогда воители. Казалось, казацкий меч сорвался с чьих-то плеч и плясал гопака по всей стране. На обратном пути довольные, шутя и балагуря, плыли казаки; гребли весело и пели. Пел и Паливода. Не думали они о том, что близка смерть для многих храбрецов. Да и была ли бы возможна эта жизнь, если б они задавали судьбе эти вопросы!

Паливода стоял и думал; оселедец^* вился по его гладкому затылку; пастбище смертей, с рукоятью как куст незабудок, было засунуто за широкий пояс. Холодней волн озера блестел его угол над поясом. Белая рубаха и испачканные смолой штаны украинского полотна дополняли наряд — суровый и гордый. Загорелая рука была протянута к закату; другие казаки были в повязке осенних маков.

Оперся на свое собрание бирюзы и сапфиров казак и смотрел вдаль, на пылающее от багрянца море.