Творящие любовь

Мария-Тереза связывала это с действием молитв, возносимых ею Господу. Она молилась за княгиню, за всех раненых и умирающих, за всю несчастную, разоренную Италию. Монахиня не могла уснуть, пока продолжались бомбардировки, а теперь ей все время приходилось ухаживать за ранеными, но, как ни странно, ей совсем не хотелось спать. Ее тело отяжелело, но разум оставался ясным. И это тоже было чудом. Словно Господь наделил их всех невиданной силой, чтобы перенести эту трагедию. Даже во время молитвы ее веки не опускались, и она не сводила глаз с распростертой на кровати раненой княгини.

Мать-настоятельница неслышно вошла в келью и положила руку на плечо сестры Марии-Терезы.

— Как она, сестра? — негромко спросила аббатиса.

Монахини подняла голову и увидела, что обычно невозмутимое лицо настоятельницы стало печальным и измученным.

— Все так же, матушка, — прошептала Мария-Тереза.

— Мне кажется, это даже больше того, на что мы могли надеяться. Она в руках всемогущего Господа. На все Его воля. — Настоятельница кивнула и постаралась улыбнуться. — Не хотите ли отдохнуть немного, сестра? Кто-нибудь заменит вас. Впереди долгая ночь и еще более долгий день.

— Нет, благодарю вас, матушка. Со мной все в порядке. Может быть, немного позже, когда я буду в этом нуждаться.

— Благослови вас Бог, сестра. Я горжусь вами. Вы отлично держитесь.

Сестра Мария-Тереза промолчала.

Аббатиса склонила голову к плечу.

— А это что там за шум?

Обе женщины прислушались. До них донеслось многоголосое пение. Сестра Мария-Тереза поднялась со стула.

— По-моему, это снаружи, — заметила она.

Монахини подошли к окну и выглянули в темноту ночи. Посреди деревни горел костер, огонь осветил их лица розоватым отблеском.

— Повсюду факелы, — заметила сестра Мария-Тереза. — И эти песни… Похоже, там что-то празднуют. — Она посмотрела на настоятельницу.

— Может быть, и праздник или еще одна трагедия, — сурово промолвила та. — Как бы то ни было, эти песни не кажутся веселыми. Мне страшно подумать о том, что там может сейчас происходить.

Из выложенного камнем коридора донеслись возбужденные голоса и привлекли внимание Шарлотт-Энн. Приглушенный гул поднимался из долины внизу, проникая в крошечную комнату и в ее сознание. Она была слишком слаба, чтобы двигаться или говорить, но в полудреме ее слух стал очень острым. Любой звук, любой шум, даже слабый отдаленный шорох громко отдавались у нее в ушах.

— Так сказала мать-настоятельница, — послышался неуверенный слабый женский голос. — Раненых все несут и несут, а внизу совсем не осталось места. Мы должны разместить их в наших спальнях.

— Здесь, сестра? — Этот голос звучал громче и грубее.

Шарлотт-Энн сразу сообразила, что он принадлежит санитару.

— Нет-нет, не сюда. Это келья настоятельницы. Княгиня должна быть одна.

— Даже после поражения фашистские княгини живут, как королевы, — недовольно проворчал один из мужчин.

Монахиня проигнорировала его замечание.

— Кладите его в эту комнату. Теснее ставьте кровати.

Грохот подбитых гвоздями ботинок заполнил коридор.

— Что происходит? — поинтересовался мужской голос.

Шарлотт-Энн он показался знакомым. Она не знала, где слышала его раньше, но казалось, это было уже после того, как туман бреда надвинулся на нее.

— Вся деревня посходила с ума! — задыхаясь, прокричал кто-то. — Если это не остановить, то начнется безобразный бунт!

— Но почему? Я думал, что туда вошли союзники. Предполагается, что они должны поддерживать порядок.

Откуда-то издалека донеслись автоматные очереди.

— Видишь? Послушай! Даже американцы не могут этого остановить! Народ рассвирепел!

— Я не понимаю. Мне казалось, что все позади. Сражение продвинулось к Монте-Кассино.

— И я так думал. — Мужчина невесело рассмеялся. — Но то, что ты слышишь, это не звуки боя. Это толпа. Судя по всему, в деревню вернулся князь Луиджи ди Фонтанези, правая рука Муссолини. Они его отловили, когда он пробирался домой пешком, переодетый в крестьянское платье. Местные убили его и повесили вниз головой посреди площади. И… я боюсь, что это не для ваших ушей, сестра.

Торопливые шаги монахини, шум ее платья скоро замерли вдали.

— Ну, что дальше? — возбужденно поторопил санитар своего собеседника.

— Они отрезали ему член и яйца, вот что, — прошептал тот, — и засунули их ему в рот!

Сестра Мария-Тереза, спокойно сидевшая в своем кресле, слышала этот ужасный разговор. Ее рука медленно поднялась, и она перекрестилась.

— О Господи! — прошептала монахиня в ужасе от того, что подобные вещи обсуждаются в святом месте. Потом она быстро повернулась, чтобы взглянуть на Шарлотт-Энн, молясь, чтобы княгиня все еще спала.

Женщина, не мигая, смотрела в потолок своими очень светлыми глазами. Только много позже, когда княгиня так и не пошевелилась, сестра Мария-Тереза поняла, что она мертва. Произнеся молитву Деве Марии, монахиня закрыла глаза Шарлотт-Энн и накрыла ее простыней.

— Благодарю тебя, Господи, — произнесла она, опускаясь в углу на колени на каменный пол и склоняя голову. — Благодарю тебя за то, что ты избавил княгиню от таких ужасных новостей. Это к лучшему, что она умерла и не услышала этой кошмарной истории.

Но сестра Мария-Тереза ошибалась. Только любовь к мужу заставляла Шарлотт-Энн все еще цепляться за жизнь. Как только она услышала страшные слова, женщина перестала бороться.

Узнав о судьбе своего любимого, Шарлотт-Энн позволила себе погрузиться в зовущее ее мирное ничто, называемое смертью.

22

Тени внизу у холма, увенчанного монастырскими постройками, стали длинными и лиловыми. Разбросанные повсюду следы невиданного разрушения казались неуместными на фоне привычного великолепия розовых лучей заката.

Никогда, даже в самых страшных ночных кошмарах, они не могли представить себе такого погрома.

На грязном лице княгини Марчеллы слезы прочертили белые полоски. Они провели больше недели в подземном убежище, а потом бродили среди руин, и ее одежда стала рваной и грязной. Теперь женщина больше походила на изможденную крестьянку, чем на гордую, ухоженную повелительницу рода ди Фонтанези.

Князь Антонио, спотыкаясь, брел за женой. Он снял свой пиджак и завернул в него новорожденную девочку, пытаясь согреть малютку. Старик осторожно нес ребенка, но его переполнял страх — малышка все время молчала и не шевелилась. Она больше не кричала часами и лежала тихо, заставляя деда бояться, что младенец уже мертв.