Твой образ (сборник)

Должно быть, в организме скапливались излишки адреналина, потому что такой пустяк, как смех из детского отделения или брошенная кем-то в распахнутое окно палаты ветка акации, вызывал подозрительное пощипывание в глазах.

— Бородулин случайно не грешил стихами? — поинтересовался он у Октябревой.

— Не знаю. Но натура у него была поэтическая. — И стала длинно рассказывать, каким Иван Игнатьевич был чудесным отцом и мужем, как ученики профтехучилища, где он преподавал фотодело, обожали его за фантазию и остроумие. Выяснилось, что Бородулин увлекался микросъемкой и, скажем, засняв особым объективом с искусной подсветкой поверхность обыкновенного сухаря или лесного гриба, получал совершенно фантастические пейзажи. Потом давал им названия вроде «Планета красных бурь», «Цветы Сатурна», «Космический ливень». А описывая ребятам фотографии, сочинял чуть ли не поэмы в прозе. Работы его несколько раз экспонировались на выставках в Москве.

Любопытным показалось сообщение о том, что характером Бородулин обладал веселым и добрым. Было не совсем ясно, как можно веселиться в такой оболочке? Некторов не только не уважал эту бледную рыхловатую массу, но порой сознательно причинял ей всякие неудобства. Если раньше купался под душем два раза в день, то теперь, даже когда отменили постельный режим, не ходил в ванную по неделе. Самая же черная тоска подступала в минуты, когда смотрел на себя как бы со стороны. Лютой ненавистью начинал ненавидеть бородулинское тело: больно щипал руки, давал ему пощечины, колотил руками в грудь.

Сознание того, что истязает не кого-нибудь, а самого себя, пришло не сразу. Его «я» металось в чужом теле в поисках спасительного выхода до тех пор, пока однажды не натолкнулось на собственный взгляд. Он жадно всмотрелся в него и вдруг впервые увидел его страдающую глубину. «Кто ты?» — сдавленно вскрикнул он. Отражение грустно молчало.

В этот день открылась ему старая как мир истина. Раньше он знал ее умозрительно, теперь же прочувствовал всем своим новым существом: каждый человек — непознанная вселенная. Что из того, что Октябрева теперь ежедневно рассказывает о Бородулине, его вкусах, чертах характера? Все равно с самого утра на него обрушиваются пустячные и серьезные вопросы: как Иван Игнатьевич поднимал с постели свое тяжелое тело? Кого любил и ненавидел? О чем мечтал, думал? Уж наверняка перед зеркалом ему не приходило на ум подмигивать себе и петь нечто подобное стихам Верочки Ватагиной, тешившим самолюбие. Что же тогда было его душевным двигателем? Судя по рассказам Октябревой, Бородулин был неплохим человеком. И вряд ли те чужие, темные силы, мысли, чувства, которые сейчас бродят в нем, порождены бородулииским телом. Скорее — это его собственная реакция на внешность бедного Ивана Игнатьевича. «Бедного». Однако он впервые пожалел Бородулина. Но гораздо больше было жаль самого себя. Инкогнито. Маска. Человек-невидимка. Вот кто он теперь. Долго ли это будет иссушать мозг и Душу?

— Хотите мне помочь? — обратился он к Октябревой, уверенный, что сейчас все готовы по первому его свисту свершить для него невозможное.

Октябрева так и подалась вперед.

— Достаньте приличную одежду, чтобы я мог выйти в город.

— Зачем? — опешила она. — Не рановато ли?

— Нет. — И тихо, с какой-то детской беззащитностью пояснил: — По маме соскучился, хочу навестить.

— Но как же…

— Представлюсь другом ее погибшего сына. В войну такое случалось, когда уродовали лица.

— Может, лучше пригласить ее?

— Ни в коем случае!

— Ладно, — согласилась она, поразмыслив. — Только одного не пущу. Не волнуйтесь, и не заметите, как буду охранять вас.

В один из суматошных операционных дней, когда, по соображениям Октябревой, вылазка Некторова в город могла пройти незамеченной, она принесла ему одежду, ботинки и, улыбаясь глазами, призналась:

— Люблю авантюры. Иван Игнатьевич тоже обожал всякие затеи и розыгрыши. В Новый год он перед дочками танцевал в костюме Арлекина — сам сшил. Вот, — она достала из сумочки целлофановый пакет. — Здесь парик, усы, бакенбарды. У подружки в театре взяла. А то, чего доброго, встретите кого-нибудь из друзей или родственников Бородулина.

— Молодец, сообразила, — похвалил он и стал гримироваться.

Ей было приятно услышать от него эти обыденные слова, произнесенные столь редким для него, спокойным тоном. Почудилось, что перед ней Бородулин. Даже прикрыла глаза. А когда встряхнулась, прогоняя наваждение, увидела перед собой незнакомца с легкомысленной шевелюрой, рыжими щеточками под носом и полосками бакенбардов на щеках.

— Ну-с, похож на гусара? — Некторов приглаживал усы с щегольством и удовольствием.

Это новое, пусть искусственное, превращение на миг принесло уверенность, что еще не все потеряно и что-то можно изменить в лучшую сторону. Сейчас он даже немножко нравился себе.

Они вышли из корпуса и на проходной столкнулись с Петельковым. Но тот, кивнув Октябревой, мельком скользнул взглядом по Некторову, не узнав его. «Отлично, — подумал он. — Теперь остается, как в сентиментальном романе, посетить собственную могилу или оказаться братом матери и дядей своей жены».

Солнце уже садилось, но все еще пекло с жестоким остервенением. В многоцветной городской толпе он, как никогда, ощутил свое изгойство, оторванность от всего и всех.

В троллейбусе его грубовато потеснили два брата-атлета. С тоскливой обреченностью он подумал о том, что еще недавно мог так шевельнуть плечом, что эти сопляки вылетели бы за дверь. По своей уже новой привычке стал рассматривать пассажиров. Внешне он ничем не выделялся среди них, и это слегка утешало. Вон сидит старик с костылем, а у того мужчины лицо перекошено нервным тиком. Слава богу, у бородулинской невзрачности нет броских дефектов.

Смятение, тревога и злость охватили его, когда очутился на своей улице. Октябрева плелась где-то сзади, но он не оглядывался. Все мысли были устремлены к дому, куда он шел. У подъезда остановился, перевел дыхание.

— Я тоже войду, — раздался рядом голосок.

— Это уже нахальство, — возмутился он, не оборачиваясь.

— Войду, — упрямо повторила Октябрева.

— Поймите, это бестактно, — он развернулся к ней. — Да я просто не пущу вас к себе.

— К себе? — Губы девушки грустно изогнулись.

— Ах, ясное море, — выругался он. — Ну идемте, идемте, полюбуйтесь уникальнейшей сценкой. Будет потом о чем болтать со своей театральной подружкой.

— Как не стыдно!

— Вдруг нервишки сдадут, хлюпать начнете? Между прочим, хочу доставить себе удовольствие — переночевать дома. На правах друга Некторова, приехавшего, скажем, из Киева.

— Вы с ума сошли, — заволновалась она. — В клинике будет переполох.

— Лично мне клиника принесла куда больше неприятностей.

Какой хитростью отшить от себя эту большеглазую куклу? Она так раздражала его, что он даже не успел проникнуться серьезностью положения и здесь, у родного порога, с любопытством обнаружил леденящую пустоту в груди. Ни волнения, ни страха.

— Не пущу! — Октябрева вцепилась в его рукав. — Или пойду с вами. Вдруг плохо себя почувствуете? Нет, я просто не имею права отпускать вас.

— О каких правах вы тут болтаете? Принесли одежду, грим, помогли выбраться в город и вдруг стали права качать. Не смешно ли?

— Вы черствый, злой, эгоист.

— Ну-ну, продолжайте: нахал, подонок, уродина, психопат.

Из подъезда вышла женщина и подозрительно оглянулась на них. Некторов узнал в ней соседку по площадке и чуть было не поздоровался.

— Шут с вами, пошли, — грубо сказал он и стал подниматься на второй этаж. Возле своей двери остановился, бросил в сторону Октябревой злобно-отчаянный взгляд.

Глаза девушки расширились от испуга. Покусывая губы, она вертела сумочку. Он усмехнулся.

— Всю помаду съели. Успокойтесь. Если разобраться, старая история: Одиссей возвращается домой, а его не узнают. — И решительно нажал кнопку звонка.

Послышались небыстрые шаги. Дверь отворилась, и Некторов ощутил болезненный толчок в груди — перед ним стояла мать. Волосы ее совсем побелели и легким облаком окутывали голову. К горлу его подступил твердый ком, он глубоко вздохнул, стараясь придать лицу спокойствие. То, что организм отреагировал на появление родного человека, так обрадовало, что удар встречи несколько притупился, стушевался, и это было спасением.