Твой последний шазам

— И не оглядываешься.

— Да. И не оглядываешься.

С дороги вспорхнули купавшиеся в песке воробьи.

— А давай, где-нибудь велики раздобудем и поедем кататься? — предложила я. — Уедем туда, где тебя никто не знает, и будем спокойно гулять, а вечером вернемся.

— Где это мы их раздобудем?

— Ну не знаю… У Алены наверняка должен быть и не один. Она вроде к тебе хорошо относится.

— Нет, — он сжал мои пальцы. — Мы не будем ни у кого ничего просить. Давай, хотя бы сейчас не думать ни о чем кроме сейчас?

По небу неспешно плыли белые фигурные облака и маленькие ватные лоскутки вокруг них.

— Хочешь скажу, о чем ты думаешь?

— Попробуй.

— Ты думаешь о том, что нам вместе очень хорошо.

— Возможно…

— А знаешь, почему я догадался?

— Даже представить не могу.

— Потому что я сейчас тоже об этом думаю.

Прижатые ладони вспотели, но расцеплять руки не хотелось. Только потом, когда у Костика развязался шнурок, и он присел, чтобы его завязать, я вытерла ладонь о подол сарафана.

— Твой ожог похож на пятно Роршаха.

— Серьёзно? Какое?

— Разве у них есть названия?

— Нет. Но я с ними отлично знаком. На что оно похоже?

— Они все похожи на злобных монстроподобных мотыльков.

— Монстроподобный мотылек — это образ отца. Я про эти пятна всё знаю. Кстати, Роршах умер в тридцать восемь лет от аппендицита.

— Ты никогда не хотел найти его?

— Роршаха?

— Отца.

— Шутишь? Как я его найду?

— Мила уже и лица его не помнит. Но она всегда мечтала отыскать его, чтобы алименты платил. Только это дохлый номер, — резко выпрямившись, он закрыл мне рот ладонью. — Договорились же не оглядываться.

Мы вошли в березняк и, наслаждаясь каждым глотком его утренней прохлады, неторопливо добрели до большой лесной поляны, заросшей дикими травами и цветами.

Солнце заливало её целиком и всё вокруг будто светилось.

Но Костик растерянно заозирался:

— Не, это не то. Странно. Наверное, нужно подальше пройти.

Прошли ещё немного, но никаких других полей поблизости не было, поэтому вернулись.

— Это не может быть то место. То поле было огромное, на нем цвели ромашки, колокольчики и васильки, и повсюду летали бабочки, а это какая-то обыкновенная дикая поляна.

— Вон василек, — среди высокой травы я увидела синюю звёздочку.

— Это цикорий.

— А вон ромашка и пижма.

Но он всё равно стоял с лицом ребенка, которому только что сообщили, что Новый год отменяется.

— Слушай, ты вырос и поле слегка уменьшилось. Это не страшно. Счастье же никуда не делось. Видишь, как всё блестит. Значит роса ещё есть.

Я осторожно шагнула в заросли и пошла вперед. Отовсюду вылетала потревоженная мошкара. На локоть приземлился малюсенький кузнечик. По голым ногам скользили влажные стебли. Кеды вмиг промокли.

— Всё. Здесь, — скомандовал он, когда мы были почти на середине.

Примял ногой траву и прямо там и упал, раскинув руки в стороны. Я осторожно опустилась на колени.

— Почему человек так устроен, что ему всегда всего мало? — Костик смотрел на ватные облака и улыбался. — Вот я, когда тебя в первый раз увидел, подумал — как было бы здорово встретить её ещё раз. А потом, после знакомства, только и мечтал, чтобы ты перестала злиться на меня и думать, что я маньяк. В Капищено я уже начал надеяться на что-то и фантазировать разное… А теперь… Теперь мне всё равно не достаточно. Я даже не знаю, чего именно. Я хочу, чтобы ты смотрела только на меня, разговаривала только со мной, купалась, танцевала и картошку чистила только со мной.

Мне просто интересно, это оттого что у меня эмоциональная нестабильность или у всех так?

— Конечно, только у тебя. Какие могут быть сомнения? — я сорвала самую длинную травинку с пушистым колоском на конце и дотянулась ею до его живота.

— Почему Якушин никак не уедет? Который день собирается и всё ещё здесь.

Он попытался поймать щекочущий колосок, но я успела его отдёрнуть.

— У них же с Лёхой соревнование из-за Алёны. Просто скажи ему, и он точно уедет.

— Не хочу.

— Странные вы. Вроде и общаетесь временами нормально, иногда даже хорошо, но всё равно между вами какая-то стена.

Колосок снова пополз по животу, груди, шее, перебрался на подбородок, и чтобы достать до носа, мне пришлось привстать.

— Это не стена, Тоня. Между нами ты. Не понятно, что ли? — он терпеливо игнорировал прыгающую по лицу травинку.

— Если честно, то нет. Чего тебе волноваться, если мне до него нет никакого дела?

— Интересно, как я могу не волноваться, если знаю, что ты была от него без ума от и вижу, что ему есть дело до тебя?

— Мы договорились не оборачиваться, Амелин! А если будешь бесить, то я вообще уйду, — я сломала пополам стебель колоска и выкинув его, села прямо на землю.

— Тише ты. Всё счастье распугаешь, — он приподнялся. — Слышишь, оно уже где-то близко?

Только ответить я не смогла. Острая, жгучая боль огнем вспыхнула на правой ягодице, но не успела я встать, как обожгло и левую.

От моих жутких криков счастье, если оно и водилось здесь, точно попряталось.

Амелин подпрыгнул вместе со мной.

— Что? Что случилось?

— Меня кто-то укусил. Боже, как горит!

— Где?

— Сзади.

— Давай посмотрю, может экстренная помощь нужна.

Но я намертво вцепилась в подол.

— Тебе смешно, а мне дико больно!

И тут я заметила муравьёв. Они были и на ногах, и на сарафане, и даже на плече. Я принялась истерично стряхивать их с себя. Амелин усердно помогал.

— Ничего страшного. Считай, что укол. Муравьиной кислотой. Она, кстати, полезная. Замедляет процессы старения и разложения.

— Шикарно! Теперь моя пятая точка не будет стареть! Всё, идем домой. Нет тут никакого счастья. Только сволочи-муравьи.

Широкими шагами я шла назад, Амелин еле поспевал следом.

— Стой, Тоня, не двигайся!

От резкого оклика я застыла, как вкопанная. Он поднял вверх ладонь, как бы призывая к спокойствию, а затем медленно, с очень сосредоточенным лицом, подобрался ближе. Осторожно наклонился, а потом, резко обхватив обеими руками меня под коленки, поднял:

— Я поймал! Поймал! Я поймал счастье.