Ты меня предал
Шрифт:
— Да, — в голосе Динь слышалась улыбка. — Как увидела её, орущую и аж малиновую от напряжения, так сразу и узнала — моя Аня. Девять месяцев во мне сидела, пинала в разные места, ворочалась. Точно — она!
Закончив разговаривать с Динь, Павел положил трубку и посмотрел на дату, засветившуюся на экране телефона.
Двадцать пятое августа. День рождения его дочери, его Анечки.
Только бы Динь простила и приняла, только бы…
19
Дина
Ночь была совершенно адской. После того как наркоз перестал действовать, низ живота словно
— Двигайся, — сказала медсестра через пару часов, меняя мне капельницу. — Не лежи на одном месте. Иначе утром не сможешь встать.
Встать. Утром. Мне казалось, что я не смогу встать ещё как минимум неделю, а не то, что утром, но я послушно начала двигаться, несмотря на то, что это было дико неприятно. Боль была колюще-режущей и горячей, почти запредельной, и когда после нескольких слабых движений корпусом я вновь откидывалась на подушку, то чувствовала себя тяжёлым инвалидом со сквозным отверстием в животе.
Утром же другая медсестра, сменившая ночную, бодрым до тошноты голосом возвестила на всю палату:
— Так, девочки! Садимся!
— Как?! — воскликнула одна из моих соседок, крупная черноволосая девушка лет двадцати. — Как — садимся?!
— Просто. И не резко, постепенно. Сейчас приподниму вам спинки кровати, чтобы легче было.
Села я, как и остальные, с трудом. И больше, чем приподнятая спинка, мне помогли резкие и безжалостные слова медсестры:
— Давайте-давайте! Садитесь! Вам через пару часов к детям своим идти, а вы ещё даже не сидите!
Я тут же села, забыв про боль — поморщилась только. А медсестра, расхохотавшись, махнула на меня рукой и сказала:
— Ух, бодрая какая! Значит, первую тебя в акушерское и повезём.
Так и получилось — меня действительно погрузили на инвалидную коляску и повезли в послеродовую палату первой. Как я перебиралась на эту коляску — отдельная песня, которую я даже вспоминать не хочу. Впрочем, как и первые часы в акушерском отделении, когда я, мучаясь от невозможной боли, старательно расхаживалась по пустой двухместной палате. Я знала: чем меньше лежишь и больше двигаешься, тем быстрее станет легче. И ползала, согнувшись, до туалета и назад, и даже каким-то чудом, чуть не упав в обморок, сняла окровавленные компрессионные чулки. Правда, сразу пожалела об этом — ноги начали ныть, срочно захотелось надеть чулки обратно, но мне даже ещё вещи не принесли…
Сумку со своими вещами я получила через час, когда уже научилась более-менее выпрямлять спину, а не ходить полусогнутой, и я, откопав в них запасную пару чулок, села на кровать и решила, что должна непременно их натянуть — иначе ноги отвалятся. Процесс был более, чем сложным, мне даже казалось, что у меня сейчас все швы разойдутся, но в итоге я справилась.
Всё это время я не переставала думать про Аню. Очень хотелось увидеть её, потрогать, обнять. И я с нетерпением ждала часа дня — именно это время, как мне сказали, в отделении интенсивной терапии было выделено под посещения. Я постоянно косилась на часы на экране мобильного телефона, сглатывала горькую слюну и нервно сжимала руки. Скорее бы, скорее…
Единственным человеком, с кем я могла переписываться это напряжённое время ожидания, был Паша. Я делала это даже с удовольствием, как раньше, когда мы ещё были мужем и женой. Отвечала на вопросы о своём самочувствии, присылала фотографии отделения и палаты, радовалась, что у меня пока нет соседки — настроения на общение не было абсолютно.
И благодаря этой переписке не скатывалась в отчаяние, держалась на плаву — вновь, как раньше…* * *
Аня лежала в маленькой прозрачной кроватке, замотанная пелёнками так, что видно было одно лишь личико. Крошечное личико, меньше кулачка, и такое задумчиво-серьёзное, словно она постигла все тайны мира, но рассказать о них пока не может.
Мутные тёмно-серые глазёнки смотрели за окно, на небо. Когда я подошла и начала говорить, Аня на некоторое время опустила взгляд — и я, глядя ей в глаза, отчего-то сразу поняла, что с интеллектом у неё точно всё отлично. И обрадовалась.
Но пока это оказалась единственная хорошая новость…
— Вашей девочке придётся немного полежать, — говорила чуть позже заведующая отделением интенсивной терапии, позвав меня к себе в кабинет. — У неё врождённая пневмония, есть неврологические проблемки — она плохо ест и всё время срыгивает. Пока подержим здесь, но скорее всего, дня через три переведём в детское отделение — на долечивание, и там ещё придётся побыть. Две-три недели.
От страха за Аню я почти не могла думать.
— Но она ведь выживет? — выдохнула, ощущая, как сдавливает грудь.
— Конечно, — удивилась врач. — С ней всё будет отлично, вот увидите.
И тут я словно включилась, осознав, что именно до меня сейчас пытаются донести.
— Так, а-а-а… Она там одна будет лежать? Или со мной?
— Об этом нужно договариваться с кем-то из заведующих отделения. Держите, — она что-то написала на бумажке, — это внутренний телефон, позвоните после пяти, пообщаетесь. Если там есть места — вас возьмут вместе с ребёнком.
Уже тогда, выходя из отделения интенсивной терапии и оглядываясь на свою крошечную дочку, я знала, что не уйду из этого роддома без Ани. Придётся им как-то найти место и для одной сумасшедшей мамаши.
Павел
Динь и Ани не было дома какую-то чёртову бесконечность. Если считать с начала первой госпитализации Динь, когда она ещё лежала в отделении патологии на сохранении, то прошло почти полтора месяца. И всё это время Павлу казалось, что он сойдёт с ума от беспокойства за них обеих, от желания увидеть, обнять и поцеловать. Он даже чуть вновь не начал курить.
Очень поддерживала их постоянная переписка. И разговоры несколько раз в день — пока Аня спала, — и фотографии его маленькой дочки, на которые он не уставал смотреть и умиляться, стараясь не обращать внимания на жуткий катетер у неё в голове, через который Ане ежедневно вводили антибиотики.
Павел не представлял, как Динь всё это выдерживает. Одна ухаживает за Аней, а сама-то после операции… Жена иногда шутила на тему своего самочувствия, рассказывая, как она минут десять пыталась встать с постели, или как чуть не уснула стоя, укачивая Аню. Динь всегда превращала любое пребывание в больнице в юмористический рассказ, но… на этот раз даже её чувство юмора дало сбой.
«Паш, это ужасно, — писала она в первый же вечер своего заезда в детское отделение вместе с Аней. — Если на свете существует ад, то он выглядит как-то так. Здесь круглосуточно орут дети. И не один ребёнок, а сразу много! Те, которые лежат без мам, в кувезах или просто в кроватках. К ним подходят только раз в три часа — по расписанию, меняют подгузник и кормят, а остальное время они лежат одни и кричат. Такие маленькие! Самый маленький ребёнок здесь около килограмма, Аня по сравнению с ним такой великан!»