Ты не виноват

– Не надо было тебе поддаваться мне, – заявляет сестренка на пути домой.

– А я и не думал. – Я обнимаю ее за плечи, и она не отстраняется от меня.

– Я не хочу идти к папе.

– Я сам не хочу. Но ты ведь знаешь в глубине души, что для него это значит очень многое, хотя он это нам и не показывает. – Именно такие слова часто говорила мне мама. Не могу сказать, чтобы я в них поверил, но есть шанс, что Декка поверит. Какой бы сильной она ни старалась казаться, ей тоже хочется верить во что-то хорошее.

Ближе к вечеру мы собираемся к отцу. Сидим у него в гостиной и играем в хоккей, для которого большой плоский экран вмонтирован прямо в стену.

Папа попеременно то кричит на телевизор, то принимается внимательно слушать Кейт, рассказывающую про Колорадо. Джош Раймонд сидит рядом с отцом, смотрит, как проходит игра в хоккей, и тщательно пережевывает свою порцию. Ровно сорок пять раз, и только потом глотает. Мне тут настолько неинтересно, что я специально занялся этим невеселым подсчетом.

Проходит какое-то время, я поднимаюсь со своего места и удаляюсь в ванную комнату. В основном, чтобы немного прояснить мысли в голове и отослать сообщение Вайолет, ведь сегодня она возвращается домой. Я сижу на краешке ванны и жду, когда придет ответ, то включая, то выключая холодную и горячую воду. Я умываю руки и лицо, потом начинаю проверять содержимое полок. Я уже перехожу к полочке возле душевой кабины, как в этот момент начинает вибрировать мой телефон. Сообщение гласит: «Я дома! Мне прокрасться к тебе?»

Я отвечаю: «Пока не надо. Рано. Я временно нахожусь в аду, но выберусь отсюда как можно быстрее».

Так мы некоторое время переписываемся, потом я выхожу в коридор, туда, где шумно и многолюдно. По пути мне попадается комната Джоша Раймонда. Дверь приоткрыта, сам он внутри. Я стучу в дверь, и он поворачивает ко мне голову, как совенок, пропищав:

– Заходи!

Я захожу в помещение, наверное, самое огромное для семилетнего мальчика во всем мире. Комната больше напоминает гигантскую пещеру. Мне становится даже интересно, как он путешествует по такой огромной комнате без карты. Тут можно увидеть, наверное, все игрушки, которые только существуют на свете, и большинство из них на батарейках.

– Вот это комнатка так комнатка у тебя, Джош Раймонд! – Я стараюсь, чтобы голос мой прозвучал нейтрально, потому что зависть – очень нехорошее чувство, оно съедает человека изнутри. И мне совсем нет надобности стоять вот тут и переживать по поводу того, что, похоже, у моего сводного брата имеется полный набор конструктора «Лего». Надо напомнить себе, что мне почти восемнадцать, и у меня самая сексуальная девушка. При этом даже не так важно, что ее родители не хотят, чтобы мы с ней продолжали встречаться.

– Нормальная, – отмахивается он, перебирая что-то в огромном ящике, похожем на сундук. И только теперь я замечаю, помимо всех остальных игрушек – поверите ли? – две старенькие палки с лошадиными головами, сиротливо стоящие в углу. Одна лошадка черная, другая серая. А ведь именно на этих конях я скакал сам, когда был еще младше Джоша Раймонда. Тогда я был Клинтом Иствудом из одного из тех фильмов, которые так любил пересматривать папа на стареньком телевизоре с совсем не плоским экраном. На том самом, который, кстати сказать, исправно служит нам до сих пор.

– Какие клевые лошадки, – говорю я. Я называл их Скаут и Полночь. Он снова поворачивает голову, два раза моргает и заявляет:

– Нормальные.

– А как их зовут?

– Никак.

Мне хочется забрать у него этих лошадок, вернуться в гостиную и огреть ими по голове папашу. Потом я испытываю желание забрать их с собой. Я бы заботился о них каждый день. Я бы скакал на них по всему городу.

– Откуда они у тебя? – интересуюсь я.

– Папа принес.

«Никакой он тебе не папа, – так и хочется сказать ему. – Это мой папа. Пойми это и намотай на ус. У тебя есть где-нибудь свой папа, и хотя мой не такой уж и хороший, но другого у меня нет».

Но потом я внимательнее вглядываюсь в этого ребенка, его худенькое личико, тонкую шейку, костлявые плечи. Ему семь лет, но он кажется мне очень маленьким для своего возраста, и я вспоминаю себя. Я помню, что это такое – быть маленьким мальчиком. И еще я хорошо помню, как это – расти в обществе такого папочки.

– Ты знаешь, – начинаю я, – у меня тоже когда-то были такие лошадки. Конечно, не такие хорошие, но все равно очень симпатичные. Я назвал их Полночь и Скаут.

– Полночь и Скаут? – Он переводит на них взгляд. – Отличные имена.

– Если хочешь, можешь ими воспользоваться.

– Правда? – Теперь он не сводит с меня своих совиных глаз.

– Конечно.

Джош Раймонд, наконец, находит заводную машинку, которую искал все это время, и мы выходим из его комнаты вдвоем, при этом он берет меня за руку.

Мы возвращаемся в гостиную, и отец улыбается мне своей дежурной улыбкой, как будто мы с ним – старые добрые приятели.

– Тебе надо будет как-нибудь привести сюда свою подружку, – говорит он, как будто между нами никогда не происходило ничего плохого, и мы с ним всю жизнь были закадычными друзьями.

– Не получится. Она по воскресеньям занята.

Представляю себе разговор отца и мистера Марки.

«Ваш малолетний преступник похитил нашу дочь. Не исключено, что сейчас она лежит где-нибудь в канаве». – «И что может произойти? Пусть он и преступник, и эмоциональный урод, и вообще полный отстой. Надо сказать спасибо вашей дочери, сэр, потому что больше мой сынок никому не нужен».

Я вижу, что отец подыскивает нужные слова.

– В другой день тоже можно прийти, правда, Розмари? Просто приводи ее сюда, когда вам будет удобно. – Сейчас у отца отличное настроение, и от этого Розмари вся светится, улыбается и согласно кивает. Он хлопает рукой по подлокотнику своего кресла. – Значит, приводи ее сюда, и мы поджарим отбивные на гриле, самые настоящие, с бобами, разведем огонь из веточек. Все для тебя.

Я еле сдерживаюсь. Только бы не взорваться прямо здесь и сейчас. Нужно казаться маленьким и спокойным. Я начинаю считать с огромной скоростью.

К счастью, игра опять возобновляется, и это отвлекает отца. Я сижу в гостиной еще несколько минут, потом благодарю Розмари за угощения, прошу Кейт довезти Декку домой, добавив, что с ними я увижусь позже.

Но я не тороплюсь домой, а веду машину просто вперед. Без карты, без конкретной причины. Я еду час за часом. Сначала на север, потом на запад, потом сворачиваю на юг и, наконец, выбираю направление на восток. Гаденыш набирает скорость больше ста сорока километров. На закате я уже возвращаюсь в Бартлетт, решив срезать путь через центр Индианаполиса. Я закуриваю уже четвертую сигарету подряд. Еду я очень быстро, но мне все равно не хватает ощущения скорости. Внезапно я понимаю, что начинаю ненавидеть свою машину за то, что она так тормозит, когда мне нужно ехать вперед, только вперед, и при этом ехать очень быстро.