Ты следующий

•

17 октября 1972 года, во вторник, в и часов по местному времени я вылетел самолетом «Эр Франс» из вонючего аэропорта Кальяо. И всего лишь через три часа приземлился в Кито. Этот странный город находится на самом экваторе, но высота над уровнем моря тут настолько велика (2000 м), что жара не чувствуется. В зале транзита какой-то странный субъект оттащил меня в сторонку и предложил купить у него сушеную человеческую голову. Она была величиной с кулак, но все черты лица сохранились.

Спустя еще два часа мы были в Боготе. Я купил колумбийский кофе в подарок Светлину Русеву. До Каракаса нам оставалось еще два часа лета. Но это были нелегкие часы. Погода портилась. «За бортом клубятся гигантские грибы нехорошего цвета, — писал я своим еще более нехорошим почерком. — Они похожи на атомные взрывы. Около них быстро кружат тонкие черные облака в форме акул. Все скрипит, и из кабинки стюардесс вылетает посуда. С днем рождения, Владко! Сынок, пусть твоя жизнь будет лучше моей, и дай тебе бог однажды понять, кем был я. Сегодня, в твой 15-й день рождения, я буду лететь ровно 15 часов над разделяющим нас пространством». Хорошо, что у меня закончилась бумага, а так кто знает, какие еще сентиментальные глупости я бы написал. Последнее предложение было таким: «До Лиссабона осталось 3 часа». Но вот миновали и они. В Лиссабоне мы даже не вышли из самолета. Это мы сделали в Париже, где задержались на два дня, чтобы дождаться болгарского самолета.

•

Я, по-моему, уже рассказывал о «Клозри де Лила», поэтому закончу свое повествование в другом славном заведении — «Ля Куполь». В Париже я сразу позвонил Юлии Кристевой. И она назначила мне встречу в этом некогда прославленном храме авангардистов. Известное заведение было легко найти, но милая Юлия наверняка приняла во внимание и то, что Монпарнас не слишком далеко от посольства. Я увидел ее еще с улицы, потому что она сидела одна за столиком рядом со стеклянными стенами. Она была все так же красива. Мы радостно обнялись, но, боже мой, какими же оказались ее первые слова!

— Любо, Любо! Жизнь — это волшебство. Какое же волшебство вся наша жизнь! Когда-то ты был бунтарем, заводилой. А я — всего лишь тихой студенткой. И вот сейчас я стала революционеркой. А ты — крупным чиновником.

Я ахнул от удивления:

— Да что ты такое говоришь?! Разве ты не видела, что в «Ля Куполь» я ступил походкой раненого кондора? Почему ты считаешь, что я больше не революционер?

— Потому что ты во власти.

— Значит, ты думаешь, что власть — это кладбище революционеров?

— Что-то в этом духе. Впрочем, такая судьба у сердитых молодых людей во всем мире.

— Тогда в чем смысл революций, если они не могут установить новую власть?

— Как раз в этом противоречии. Цель революций — движение, а цель власти — порядок, то есть неподвижность.

— Ладно, может, и так. Я с тобой спорить не буду, потому что иначе не смогу тебе порадоваться. Лучше расскажи, какой революционеркой ты тут стала?

— В настоящий момент мы разделяем и распространяем некоторые взгляды Мао.

— Да ну?! — искренне удивился я. — А кто это — «мы»?

— Во-первых, это мы с Филиппом (мне было ясно, что речь идет о ее супруге Филиппе Соллерсе, редакторе журнала Tel quel ), но знаешь, как это трогательно — видеть Жана-Поля Сартра раздающим, как мальчик-газетчик, маоистскую литературу на Елисейских Полях?

— Юлия, я, очевидно, не в курсе последних веяний парижской политической моды, но, пожалуйста, поделись со мной хотя бы одной идеей Мао, которая тебя воодушевляет.

— Не ищи идеи Мао только в силлогизмах.

— А в чем?

— В его образах, метафорах.

— Ладно, назови мне хотя бы одну метафору.

— Ну, например, пересечение вплавь Янцзы.

Мои губы были сухими и потрескавшимися от высокой температуры. Я отпил глоток ледяного «Сансера».

— Юлия, Юлия, я утону в этой гениальной метафоре, не проплыв и десять метров. Судя по всему, мое место на берегу.

Вероятно, ее это задело.

— Знаешь что, Любо. Тебе наверняка известно, что искусство — явление шизофреническое.

— Ну да. Мне ли этого не знать. Ведь Тодор Павлов первый обнаружил во мне шизофреника.

— Ну вот. Подожди, не перебивай. А политика — это паранойя. Сила Мао в том, что в своем учении он сочетает шизофреническое и параноическое начала.

— Допустим. Но он же у власти, причем давно. Почему ему можно быть революционером, а мне нет?

— Потому что он у власти, но продолжает с ней бороться. Кто начал культурную революцию?

— Не думаю, что вам в Париже необходима культурная революция.

— «У нас в Париже» сейчас сексуальная революция!

— О, мне это нравится! Этой революции я бы предался со всей страстью, на которую способен. Как происходит посвящение в революционеры? Сегодня вечером я как раз свободен.

Юлия вспыхнула и покраснела. Она все делала изящно.

— Ты знаешь, мне уже пора. Нужно идти, Филипп ждет меня дома.

— Ну, эта революция мне известна.

И я пошел бродить по Парижу в одиночестве. Меня поразили слова Юлии. Она открыла мне глаза на нечто до крайности трагичное. Почему я постоянно забываю о проблеме человека и власти — проблеме, которая не была решена ни одним революционером, ни одним философом и ни одним пророком? Даже Христос не ответил Пилату, является ли он царем земным…

По улице Сент-Оноре проезжали черные автомобили.

Уже поздно извиняться перед Юлией за это неприличное поведение собственного обиженного благородства. Что же касается разговора, который я только что передал, то с ним — как, впрочем, и с остальными диалогами в этой книге — все ясно: это не стенограммы, а диалог в романе. Он настолько же аутентичен, насколько и выдуман.

Я продолжаю по-дружески восхищаться Юлией. В последний раз мы виделись незадолго да краха социалистической системы по очень грустному поводу: умер ее отец. А Юлии не хотели выделить места на софийском кладбище, чтобы его похоронить. Карьеристы и интриганы, желая умыть руки, сказали ей:

— Тебе может помочь только Любо Левчев. Только он делает то, что ему вздумается.

А мне в этот момент уже «вздумалось» сидеть без работы. В этот момент мне уже «вздумалось» стать жертвенным животным, но разве мог я все это сказать Юлии? Я пошел к тем, кто решал важный политический вопрос: кому можно, а кому нельзя быть похороненным на центральном софийском кладбище. Я хорошо помню высокомерную физиономию и хохот мне в лицо:

— Нечего просить за других! Сейчас, даже если умрешь ты сам, места на кладбище тебе не дадут!