Ты следующий

Оправившись от шока, я взял инициативу в свои руки:

— Бай Коста… ты же видишь, как я растерялся… Это все из-за доверия, которое ты мне оказываешь. Я очень тебе благодарен за заботу… но, к сожалению, кроме тех качеств, которые ты мне приписываешь, у меня есть и другие, куда более очевидные. Прежде всего, я ужасно недисциплинированный человек. Анархист! Я не переношу, когда кто-то мною командует. К тому же я невозможный идеалист, — блеял я полковнику чистую правду. — Так что я несовместим с военизированной организацией… А еще я совсем не умею хранить тайны. — Вот это была чистая ложь, но надо же мне было как-то спасаться. — А вы все-таки тайная служба. И мое назначение стало бы катастрофой. Так что… к сожалению… я абсолютно не подхожу для твоей прекрасной должности…

Коста смеялся и смотрел на меня прищурившись, так, как смотрят неудачливые кавалеры в «Завалинке». Чтобы нарушить неловкую паузу, я наивно спросил:

— А что это за мои друзья, которые на тебя работают?

— Почему на меня? Я что, феодал какой? Мы работаем на одном фронте. Каждый трудится по мере сил.

— Ладно, назови хоть одно имя.

— Ну самые известные — Павел Вежинов, Богомил Райнов, Кирил Войнов…

— Про этих каждый знает, — перебил его я. — Назови кого-нибудь из моей компании.

— Скажем, Джери Марков.

Мне следовало бы прикинуться, что и это мне известно. Но меня словно парализовало. Та самая веревка, о которой нельзя упоминать в доме повешенного, сжала мое горло. И разговор на этом закончился.

Больше никто и никогда не поднимал со мной эту тему. Это свидетельствует о том, что тот зондаж, вероятно, был серьезным и наверняка отразился в моем досье в виде пометки «Не клюет!», или «Виляет!», или бог знает какой еще пометки.

Много лет спустя, когда я стал считаться баловнем власти, моя подруга, которая была замужем за зарубежным писателем, с большим волнением рассказала мне, что познакомилась с некоей высокопоставленной сотрудницей тайных служб. Желая предстать перед ней в благоприятном свете, она, бедненькая, похвасталась нашей с ней дружбой. Дама в погонах подняла ее на смех:

— Тоже мне рекомендация! Нашли чем хвастаться! Досье вашего Левчева у меня. Оно вот такое огромное! — И гэбистка раскинула руки, как рыбак, который показывает, какую большую (и хитрую) рыбу он поймал.

После 10 ноября 1989 года, когда знаменитые досье стали притчей во языцех, когда одни парламентские депутаты дрожали от страха, что эти документы могут обнародовать, а другие использовали их для грубого шантажа, я в очередной раз повел себе наивно. На официальной встрече министра внутренних дел Атанаса Семерджиева с руководством Союза писателей я попросил открыть мне и всем желающим доступ к моему досье. Мне ответили, что такого досье не существует! Услышать это было так же странно, как узнать, к примеру, что у меня нет печени… (Простите, что я повторяюсь, но уж больно я зол.)

Когда я в последний раз встретил Косту Кюлюмова, он был уничтожен. Его сын погиб. Идеалы тоже.

— Помнишь тот разговор, когда ты пытался меня завербовать?

— Нет. Не припоминаю я подобного разговора, и я должен заявить тебе со всей категоричностью, что Джери никогда у нас не работал. Никогда!

— Но я даже не заикнулся о Джери Маркове.

— Заикнулся или нет, а я тебе говорю, что Джери никогда не носил погоны и никогда не получал у нас зарплату.

— А его кабинет в министерстве?

— Это был кабинет для ознакомления с секретными материалами, а не кабинет сотрудника.

Нет пустыни более безнадежной, чем та, которая остается на месте исчезнувшей правды. Неужели правда может умереть? Религия, литература и прежде всего наши матери учили нас, что правда бессмертна. Держись за правду, говорила моя мама, и, возможно, ты будешь страдать, но ты не ошибешься. Сегодня, разъедаемый кислотными дождями эпохи, я склонен сомневаться в бессмертии исторической правды.

А тогда для меня не составило труда найти Джери и рассказать ему о разговоре с Кюлюмовым. Улыбка моего приятеля сделалась сардонической:

— Это я попросил Кюлюмова поговорить с тобой.

— Да ладно! Ты что, хотел, чтобы мы играли в две руки?

Джери разозлился:

— Даже поэту непозволительно быть таким наивным. Мне вот интересно, что ты себе воображаешь?! Уж не думаешь ли ты, что я подслушиваю разговоры друзей и пишу на них доносы? Для этого хватает кадровых сотрудников и добровольцев… плюс техника.

Джери был мифоманом. Он часто рассказывал небылицы, которые шли ему во вред, но зато делали его интересным. (Впрочем, так поступают многие писатели, которые тестируют сюжет и диалоги.) Тем не менее буквальное повторение аргументов Кюлюмова заставило меня принять его слова за чистую монету.

— Если тебя действительно интересует, о чем я сейчас думаю, то думаю я о том, сколько тебе платят.

— Да не получаю я никакой зарплаты. Как тебе известно, я хорошо зарабатываю как писатель. Но за то, что я высказываю свое мнение по вопросам, которые эти тупицы не могут решить самостоятельно, я получаю свободу делать то, что вздумается, не считаясь с тупыми чиновниками и партсекретарями. Получаю доступ к секретным документам. И главное, могу ездить по всему миру, когда мне захочется. И я хотел, чтобы и ты обладал всем этим. Понял ты, несчастный?!

Я уже сожалел о скандале и изо всех сил пытался смягчить тон разговора:

— Ладно-ладно, Джери. Не сердись. Ты же знаешь, что со мной приключилось. Я стал болезненно мнительным и осторожным. Но в самый трудный час, когда остальные забыли, что знакомы со мной, ты меня не забывал. Поэтому я ценю нашу дружбу и не хочу ее портить. Расскажи-ка лучше что-нибудь о секретных документах.

Джери долго молчал. Возможно, сентиментальный поворот разговора заставил его расчувствоваться. Его лицо обезобразила лирическая улыбка:

— Вчера мне открыли полицейскую и следственную папки из дела Вапцарова. Их вообще никому не показывают.

— Ну так рассказывай.

— Мне запрещено. Такие, как ты, с ума сойдут, если узнают. (Я не слышал, чтобы Джери написал хоть одно слово против Вапцарова. Джери не прислуживался.)

Напряжение этого разговора было таким, что в какой-то момент мы одновременно почувствовали себя обессиленными. Мы слабо улыбались. Словно оба истекли кровью в схватке с невидимыми великанами.

— Наверное, вообще не стоило начинать говорить об этом, — виновато вздохнул я.

— Не ты его начал, а я! — перебил меня Джери примирительно и добавил загадочно: — Но о самом главном я умолчал…

Мы решили продолжить нашу беседу в самое ближайшее время, потому что сейчас Джери спешил на встречу с дамой.

Я почувствовал непреодолимое желание выпить чего-нибудь горячительного и направился в Клуб журналистов. Он оказался пустым. Только в холле шушукались какие-то влюбленные. Я столкнул забытый кем-то стакан, и его содержимое расплескалось в моей душе сводящим с ума одиночеством. И даже официант не показывался. Тогда я стал молиться судьбе послать какого-нибудь спасителя мне за столик, внушая себе, что его появление станет символичным и что я буду помнить о нем до конца своей жизни. Но никто не показывался. И только после второй водки дверь открылась и в зал вошел Христо Ганев, мрачный и одинокий, как я. Я тут же замахал руками, подавая знаки потерпевшего кораблекрушение. Когда он подсел за мой столик, я заметил, что насквозь промок он, а не я.