Ты следующий

•

В этом месте Сумасшедший Учитель Истории прорычал голосом следователя:

— Говори, но знай, что все твои показания могут быть использованы против тебя. И они будут использованы!

— Господин Учитель и господин следователь, я знаю не слишком много, но зато отлично знаю, чего я хочу. Я хочу изречь те слова, которые ты изречь не смеешь. Именно те, что всегда использовались и могут использоваться против меня самым бесстыдным образом.

•

Я получил новое приглашение от Тодора Живкова. На этот раз он звал меня на охоту.

(«На царскую охоту, — поправляет меня Сумасшедший. — И Борис III этим увлекался. С Элином Пелином и прочими».)

Но когда я огляделся в Боденском лесу, то оказалось, что тут собрались «старые знакомые» — или по «Бамбуку», или по какому-либо другому «скомпрометировавшему себя» месту.

Лично я тогда не имел никакого представления о сложившемся отряде охотников Живкова. А в него входили: Эмилиан Станев, Ангел Балевски, Пантелей Зарев, Георгий Джагаров и Стефан Гецов. Думаю, Пенчо Кубадинский, который тоже там присутствовал, ощущал себя самостоятельной «единицей». В последующие годы из этой группы выпал Эмилиан Станев, потому что с возрастом он сделался опасен (однажды случайно ранил егеря), и Стефан Гецов, который по неизвестным мне причинам обиделся и на отряд и на Живкова. Но места тех, кто выбыл, так никто и не занял.

А кто же был довеском — «ополчением», которое созывалось на сборы всего раз в год? Поначалу это были я, Йордан Радичков, Светлин Русев, Величко Минеков и Христо Нейков. Впоследствии охотничье «ополчение» стало расти. Принцип подбора сделался скорее административным. Приглашались все председатели творческих союзов, а также некоторые их замы. Например, можно было увидеть Леду Милеву с ружьем. Или ипохондрика Богомила Райнова, который кутался в шарф, как наполеоновский маршал под Москвой. Но это было позже. А изначальный состав группы я уже назвал. Ичо и Величко были старыми охотниками. Остальные же — полными профанами. У нас не было ружей — и Тодор Живков подарил каждому по дешевой русской двустволке. Правда, со своим автографом… И вот мы сидим в засаде: охотники, попавшиеся в волшебный капкан солнца. В тридцати метрах слева от меня Пантелей Зарев повесил ружье на ветку и записывает в блокнот какую-то важную мысль, которую он услышал от Живкова или придумал сам. Ему хорошо. Хоть что-то уже поймал. А у нас ничего не выходит. Справа стоит Светлин Русев. Трезвенник и вегетарианец. Ему абсолютно нет дела до всеобщего сегодняшнего невезения. Кабаны и олени проскальзывают по каким-то тропкам, где их никто не ждет… Возможно, это свободное место… того самого, кто должен был бы быть тут с нами. Вдруг я вижу несчастного зайчика, который пытается проскочить мимо нашей засады. Я не стреляю по зайцам и косулям, но сейчас, когда нам не везет, все-таки поднимаю ружье. И неожиданно слышу странные звуки: это Светлин бросает камни и кричит «кыш!», пытаясь спасти животное.

— Светлин, сейчас я пальну в тебя. Зачем ты вообще пришел сюда, вооруженный, как лесной разбойник? Неужели ты не можешь хотя бы один раз нажать на курок?

Я снимаю шапку и подбрасываю ее в воздух:

— Стреляй!

И Светлин стреляет. Возможно, ему просто повезло. Моя шапка разорвана в клочья. Охотничий подвиг художника: прострелить шапку поэта.

•

«Такой, значит, и была ваша знаменитая охота?» — спросит кто-нибудь. Нет, конечно. Почти для каждого из присутствующих настоящая охота начиналась вечером в охотничьем домике у огня. Вот тогда…

Был один случай, когда прострелена оказалась не шапка, а моя голова.

— Предложите нам тему для разговора! — начал, по обыкновению, Живков, загадочно улыбаясь.

И пока мы переглядывались, у Георгия Стоилова родился маленький вопрос:

— Да простит меня мой друг Любо Левчев, но не слишком ли много писателей стало в Болгарии? Вот раньше можно было с закрытыми глазами купить книгу, и это оказывался классик, а сейчас?..

Я удивился, но не слишком. Мне было известно, что любая случайность здесь была преднамеренной. Я знал, что меня полагалось «поднять», как кабана в лесу. И этот коварный вопрос был мне до боли знаком.

Воспоминание, которое (наряду со многими другими) я здесь воскрешаю, не вписано в хронологический сюжет этой книги. К тому моменту я уже много лет был председателем Союза писателей. И каждый год мне приходилось отвечать на один и тот же вопрос в двух его одинаково опасных вариациях: во-первых, зачем мы принимаем в Союз так много новых членов, притом молодых, неокрепших; и, во-вторых, почему мы приняли так мало идейно созревших товарищей, у которых за плечами уже по двадцать книг. Сейчас мне пришлось защищаться перед, возможно, самой опасной аудиторией. Разумеется, я начал со слов: «Да извинит меня мой друг Георгий Стоилов». А далее углубился в дебри статистики:

— На 9 сентября 1944 года в Союзе писателей было зарегистрировано 200 членов. Сегодня их менее 400 (значит, их число возросло в два раза). До 9 сентября профессоров в Болгарии было меньше 200. Они были даже большей редкостью, чем писатели. Тем не менее на сегодняшний день их число возросло в 6 раз, то есть их сейчас примерно 1200. А уж генералов! До 1944 года действующих генералов насчитывалось менее десятка. А сегодня их количество — это военная тайна. Но не для нас, товарищ Живков. По моим данным, их около 400, то есть столько же, сколько и писателей. Можно даже выдвинуть лозунг: «Каждый генерал — писатель, и каждый писатель — генерал»…

Я увидел, что Тодор Живков нахмурился, как будто упустил благородного оленя с золотыми рогами.

— Хватит! — сказал он. — Давайте сменим тему.

Уже на следующий день мой друг профессор Константин Косев вызвал меня в отдел образования ЦК:

— Любо, ну что за глупости ты говорил перед товарищем Живковым? И откуда у тебя эти абсурдные данные о болгарской профессуре?

— Я их почерпнул из анекдота. Один другому наступил на ногу в трамвае и тут же извинился: «Простите, товарищ старший научный сотрудник». — «А откуда вы знаете, что я старший научный сотрудник?» — изумился потерпевший. «Так ведь известно, что в Болгарии каждый второй или профессор, или старший научный сотрудник. Я ни тот и ни другой, значит, это вы…»

Генералы тоже сразу прослышали о моем «безответственном высказывании». Интересно, что некоторые из них были довольны и даже похвалили меня за смелость, но самые главные гордо перестали со мной здороваться.

А один мой друг так обобщил происшедшее:

— Я еще не видел другого такого идиота, который бы произнес так мало слов и сделал всего один выстрел, а заработал сразу столько врагов.

Вот одно стихотворение, написанное в Боденском лесу:

Меня оставили на дереве, на том балкончике в ветвях, который все зовут беседкою… И сани тронулись и скрылись вдалеке. И детский звон бубенчиков растаял. Я был один. Я был один. В лесу последнем мира моего. В последнем существующем лесу. Лесу с зверями, и лесными духами, и тишиной смолистой и холодной… Я чувствовал, что замерзаю в тишине. Открыл ружье. И заглянул в стволы, и там увидел вулкан, наверно Фудзияму, — спокойный и священный мир, покой… Или, быть может, я увидел смерть, что поджидает. Поскольку мне известно, что обычно смерть не ждет часами, гадать мне было некогда, я быстро вставил внутрь хороших два патрона на оленя. Тогда услышал я шаги оленя. Его рога трещали в ветках чащи, словно огонь, который разгорался. На краю полянки зверь остановился и огляделся. И наклонился. Я бы сказал, что он целует землю. На самом деле он искал, где соль… И я прицелился. Остановил дыханье. И красный бич со страшной силой щелкнул. Олень подпрыгнул прямо в небо, как фонтан, со струйками которого играют дети. Потом он рухнул в снег. И началась таинственная схватка. Агония, подобная любовному затменью. Любовь с ничем. О, смерть! Я вышел из беседки. Пустил вторую пулю в голову, чтоб шкуру не порвать. И вынул гильзы, все еще дымящиеся… Но уронил их в кровь. Из-за того, что надо мною в этот миг взлетела душа оленя. А этот стон — стон леса? Леса последнего из мира моего. И выслеженного ветра. («Выстрел», 1970)

После того как я опубликовал поэму «Большая охота», я стал неблагодарным и нежеланным гостем.

Достаточно! Бежал я, издавая звучный клич, как неандерталец. И палками сбивал кусты. (Эти зеленые соборы тварей божьих!) А из кустов выпрыгивал я сам — оленем — принцем заколдованным. Мои глаза в крови тонули, в страхе. И я спустил курок. И выстрелил. В себя. И пуля мне пробила гордый позвоночник. И я плакал от боли. И кричал от счастья!.. Хватит! Это земное волшебство не для меня. Ловил свое я отраженье в лезвии ножа и знаю, что я недостаточно достоин. Другая, более опасная охота сейчас меня влечет до сумасшествия. ………………………………………. И нет нужды мне поднимать ружье. Все потому, что вскоре эти зубья из аметистов и изумрудов, эти учтивые утесы — защелкнутся, в мгновение сойдутся. И тогда нам станет слышен плач богов. Ужасный плач! Потому что слово «Болгария» — это такое древнее слово. На языке вселенной и вечности оно означает — ловушка для богов. Куда глаза глядят!

•

Через месяц после исчезновения Джери я получил новое письмо из кабинета Киссинджера, в котором сообщалось, что из-за наличия большого количества кандидатов (более 500) и из-за того, что я опоздал, мою заявку отложат до следующего года. Этот вежливый отказ был отправлен мне в тот самый день (20 июля), когда астронавт Нил Армстронг ступил на Луну. Неужели после этого не наступила новая эпоха? Или не закончилась старая? На этот вопрос смогут ответить новые поколения следующего тысячелетия. Но Америка выиграла небесное соревнование с Россией до того, как одержала победу в холодной войне на Земле.