Ты следующий

Меня вызвал Венелин Коцев — секретарь ЦК, который все еще выглядел человеком будущего. Я был в каком-то из кабинетов редакции и услышал, как один мой коллега, с которым мы работали в отделе поэзии, идет по коридору и кричит что есть мочи:

— Венелин Коцев просит Любо Левчева к телефону! Венелин Коцев просит Любо Левчева к телефону!

— Что ты кричишь?! — отругал его я. — Кто меня просит к телефону — мое личное дело. Зачем всем об этом знать?

Коллега объяснил мне, что нарочно это афиширует, чтобы «припугнуть всяких идиотов»:

— Ты что, не понимаешь, что я поднимаю тебе авторитет?!

— В этом нет необходимости.

— Для тебя, может, и нет, а для нас есть…

Кабинет Венелина Коцева представлял собой гигантское помещение на втором этаже непосредственно рядом с кабинетом генерального секретаря (где разбивались мечты). Вернейшим признаком того, что ты — второй по важности человек, было наличие у тебя ключей от кабинета генсека. Но это же было и признаком того, что в скором времени тебя уволят. Насколько я помню, помещение было угловым. Часть его окон украшала парадный фасад, а другая часть выходила в переулок, к фонтану, который вечно выбрасывает вверх струи, падающие все в ту же фонтанную чашу. Не знаю, приходило ли в голову кому-нибудь из сидящих в этом заколдованном кабинете, что его судьба напоминает фонтан: внезапный прекрасный полет в небо — и обязательное падение.

Несмотря на то что раньше Венко меня преследовал, сейчас он вел себя как старый товарищ и покровитель. Объяснение таких перемен в его поведении не имело отношения к идеологии. Раньше он думал, что я родственник его первой жены Лены Левчевой, актрисы, которая его бросила, чтобы на какое-то время стать женой Димитра Димова. Когда же Венко выяснил, что мы с ней не имеем ничего общего, он посмотрел на меня другими глазами. И сейчас он был необычайно искренен. Показал мне бумагу и спросил, хочу ли я стать главным редактором:

— Подумай, пока мы пьем кофе, но я прошу ответить мне со всей откровенностью.

Именно так я и поступил. Я ответил, что не желаю быть главным редактором и вовсе не обрадуюсь, если меня им назначат. Венко пожал мне руку. И похвалил за мудрость:

— Любо, близится тяжелое время, и главный удар примут на себя первые. Лучше тебе оставаться в твоей редакции вторым номером.

Но напрасно я успокоился.

Время не подтвердило слова Венко. Часы ЦК показали: труднее всего приходилось именно вторым номерам! Что касается моего случая, то события развивались почти как в комедии. Отношения между Венелином Коцевым и Георгием Джагаровым были плохими. Возможно, сказалось давнее соперничество молодых политических звезд. И когда Коцев заявил, что мою кандидатуру не следует брать в расчет, Джагаров заупрямился — мол, именно эту кандидатуру он и собирался предложить.

23 января 1970 года я был назначен главным редактором газеты «Литературен фронт».

У меня не было времени подумать, какими могут оказаться последствия этого шага и, шире, того обстоятельства, что стрелочник в самый последний момент решил сменить направление моего движения. Обычно это приводит к катастрофе. И ее угроза возникла передо мной очень скоро.

Художником нашей редакции был Светлин Русев. Он постоянно рисовал — с какой-то яростной страстью завоевателя. Где бы он ни сел, он всегда находил какой-нибудь листок и начинал чиркать по нему своей авторучкой. Русев будто хотел нарисовать весь мир. Он будто разведывал все то, что позже собирался завоевать красками.

Но и тайны любили Светлина и сдавались ему добровольно. Через него до нас дошла «секретная информация», что газета «Народная культура» подготовила большую разгромную статью против нашей газеты. Нас обвиняли в абсолютном отсутствии критического подхода к проявлениям формализма и буржуазных влияний в болгарском изобразительном искусстве. Я посоветовался с Богомилом Райновым. Как бывший главный редактор он прекрасно понимал, что камешки попадут и в его огород. И мы решили, что успеем опередить «Народную культуру», которая выходила днем позже. Старый идеологический гладиатор потребовал, чтобы ему предоставили анализ материалов из обеих газет, и за 24 часа написал сокрушительную разгромную статью. Богомил доказывал там несостоятельность художественной критики в газете «Народная культура».

Мы были спасены, возможно, только для того, чтобы я понял, в какую нехорошую игру мы ввязались. Невообразимые трудности, коварные ловушки, мелочное соперничество, постоянные доносы в администрацию Союза писателей и в Центральный комитет — все это только начиналось.

Именно в это опасное время я на два месяца остался в одиночестве. Дору пригласили организовать выставку в Кембридже. Это была невероятная для того времени возможность. Как она появилась? Сестра Доры Лиляна Бонева (прекрасный математик) стажировалась в Англии. Она работала вместе с известным ученым профессором Дэвидом Кенделом. Так совпало, что во время первой выставки Доры он был в Болгарии и присутствовал на вернисаже. Он-то и пригласил мою жену в Англию. Получение всех необходимых разрешений на продолжительное пребывание и на вывоз картин стало долгой бюрократической одиссеей, но я в ней не участвовал, потому что, попадая в чиновничий лабиринт, чувствую себя беспомощным. Когда же в начале мая Дора все-таки уехала с огромным багажом полотен и рам, которые ей предстояло едва ли не в одиночку — и без денег! — переносить с поезда на поезд, я испугался. Единственной палочкой-выручалочкой мог оказаться ее достаточно хороший английский. Я успокоился только тогда, когда получил письма из Кембриджа. По существу, это в большей степени было не успокоением, а удивлением, вызванным необыкновенным и неожиданным даже для меня успехом ее поездки. Выставка Доры Боневой в частной галерее на улице Даунинг-стрит (в Кембридже тоже была такая улица!) прошла с огромным успехом. Почти все ее картины были раскуплены, хотя и не по слишком высоким ценам. Она получила несколько заказов на портреты и исполнила их. Портрет физика Кеннета Маквилена, проректора Черч-колледжа, был тут же повешен на почетное место рядом с портретом Эйнштейна работы Леонида Пастернака (отца поэта). У Доры даже находились силы шутить: среди заказов был, наряду с прочими, один на портрет собаки. Успех заставил болгарское посольство заинтересоваться молодой художницей и устроить вторую ее выставку в Лондоне на Риджент-стрит. Там успех был таким же и даже более шумным. Доре предложили остаться и поработать некоторое время в Англии… Звездный шанс для любой кисти и пера! Скольким людям безнадежно снилась такая удача?

Но Дора пробыла в Англии только два месяца и вернулась. Она даже не посоветовалась со мной, как ей поступить. Таким уж естественным и неизбежным казался нам тяжелый болгарский крест. Почему? Из-за детей? Она бы могла взять их с собой. Из-за меня? Я бы мог приезжать или вообще остаться жить с ней…

И даже сегодня, спустя столько лет, с дистанции целой — уже мертвой — эпохи я не могу объяснить, почему мы были такими, какими были. Разве мы можем ответить с позиции сегодняшней логики, почему Цветаева вернулась на свою смертоносную родину? Я тихо восхищаюсь Дорой, зная, что это предложение, возможно, было главным шансом изменить всю ее жизнь и творчество, а она осознанно не воспользовалась им ради таких вещей, которые больше уже не ценятся и даже вызывают озлобление у людей, готовых продать все и вся за миску чечевичной похлебки.

А Англия в то время переживала культурный подъем. Великий Генри Мур был в самом расцвете сил. Волшебник Кеннет Кларк выступал по телевизору, рассказывая о цивилизации как о сказке, чудеса которой открылись ему, — и вот теперь он повествует о них детям, то есть нам. Поэты Оден и Спендер все еще сияли на небосводе поэзии, на который уже взошла воронова звезда Теда Хьюза. Битлы обратились к индуизму, воодушевленные своим гуру Махариши. Весь мир слушал их новые индийские напевы. И в Болгарии мы тоже их слушали с удивлением и восхищением. А вот индуистские увлечения Людмилы Живковой, появившиеся во времена ее стажировки в Оксфорде, были восприняты совершенно иначе. Правоверные марксисты-атеисты находились в смущении.

А я все чаще встречался с Богомилом Райновым. Думаю, этой близости с отшельником я обязан Светлину, для которого все Райновы были райским светом.

А ведь наша первая встреча не сулила ничего хорошего. (Хуже нее оказалась только последняя.) Это случилось во времена дискуссии о свободном стихе. Лозан Стрелков вызвал меня в свой кабинет. Там уже сидели Славчо Васев и Богомил.

— Ну-ка прочитай это стихотворение и скажи, что ты думаешь.

Рукопись не была подписана. Название, по-моему, стояло — «Красный стих». Идея заключалась в том, что не важно, какой стих по форме — белый или рифмованный, свободный или классический; главное, чтобы по содержанию он был идейным, партийным, то есть красным.

Я заявил, что стихотворение мне не нравится. Случился конфуз. Оказалось, что его написал Богомил Райнов. Мое невежество он принял философски. И даже позвал меня поужинать в Клуб журналистов. А потом, чтобы все же продемонстрировать свое интеллектуальное превосходство, он дал мне возможность одним глазком заглянуть в его таинственные коллекции.

Коллекции — это мягко сказано! Мне показалось, что я очутился в сокровищнице. Оглушенный и очарованный, как варвар в Константинополе, я вдруг почувствовал, что и сам Богомил Райнов — это некая таинственная коллекция, над созданием которой гениям пришлось немало потрудиться. Но, если верить легендам, над сокровищами всегда тяготело проклятие.