Ты так любишь эти фильмы

— Вот и пополняй.

— Алексей Степанович, вы меня плохо расслышали?

— А в чём дело? Я тебя компрометирую, или ты влюбиться боишься? А то знаешь, как бывает: всё рядом да рядом, дело молодое…

— Всё-таки вы редкостная скотина, — задумчиво говорит Принцесса, сделав Глубокий Вдох и досчитав до десяти. — Настолько, что даже не знаю что.

— Хочешь, я для тебя Торжок завоюю и разграблю?

— Торжок? Для меня-торжок?

— Афины не потяну, извини.

И вот, высунулся я из-под стола, гляжу: Алексей Степанович развалился на стуле, и вид у него такой, будто он про Афины брякнул так себе, ради шутки, и не только Афины, гм, потянет, а и Константинополь. И смеётся: спокойный сытый волчара, шея неполомная. Я глядел на него и думал, что зря Принцесса бушует, правда, зря. Податливее, чем сейчас, этот пень уже не будет, да нам и не надобно. А хочет проверить на податливость нас — милости просим. Мы тоже, знаете, не той-терьеры. Вот погляди, как народ пялится.

К. Р.

Всегда приятно положиться на профессионала, знать, что хоть что-то будет сделано правильно — и это «что-то», как прилежная лошадка, вывезет на себе весь воз. Настоять на смене почтового дупла, доложить о перевербованном агенте, найти нового полноценного завуча или сделать такового из Елены Юрьевны — всё начинало казаться исполнимым, когда я вспоминал, что главное сделано. Он прислал мне, как и было условлено, подтверждение: рекламный флаер с ювелирно врисованным в оскал танцующей бляди черепом.

Входя в кабинет с бумагами, Елена Юрьевна нарушила мой покой, но не душевное спокойствие.

— У меня два заявления об увольнении. И Денис сегодня не пришёл.

— Денис не пришёл? Вы ему позвонили?

— Абонент вне зоны доступа.

— Ладно, я сам с ним поговорю, когда явится. Пфуй! Дайте-ка. — Я взял у неё заявления и не читая порвал. — Не стоит позволять крысам бежать с корабля. Не то за ними потянется и зверьё покрупнее.

— Константин Константинович, — говорит Елена Юрьевна через силу, — неужели вы не чувствуете, как всё рушится?

— Рушится? Вздор. Завтра проведём педсовет, послезавтра — встречу со спонсорами, на следующей неделе сообщите родителям, что им предстоит очередной внеплановый взнос.

— У нас и финансы не в порядке?

— Более чем в порядке. Но эти люди нервничают, когда их перестают потрошить. Елена Юрьевна, ну же! Всё под контролем! Парня я пропесочу. Нечего наш скотский хутор в соблазн вводить прогулами. А вы, дорогая, завтра будете произносить программную речь. Пора уже возвращать их в чувство.

— Я?

— И вас тоже. — Я отвёл её к дивану, усадил и посмотрел очень по-доброму. — Вы всё делали правильно, но теперь будем делать по-другому. Э-нергич-но.

— Мне страшно, — говорит Елена Юрьевна.

Я держу её руку в своих и объясняю:

— Вас страшат не мои слова, а сознание того, что в глубине вашей души им находится сочувственный отклик. Я ведь не опричнину ввожу. Мои слова разумны, а действия — и того больше.

— Вседействия? — с упором спрашивает она.

— А я ещё ничего не сделал. Елена Юрьевна, соберитесь-ка с духом и бодрее отвечайте на вызовы времени. Отвечать всё равно придётся, правда?

— Мне за вас страшно, — говорит она.

Шизофреник

Наступивший год был как раз такой, с двадцать девятым февраля в календаре, и я начал подыскивать для Хераскова подарок, точнее говоря, начал обдумывать, в каком направлении искать, — и как же отрадны сперва были эти мысленные поиски, такие живые (Боже всемилостивый!) и настоящие по сравнению… Неважно, простите.

Но как только предвкушающая разнеженная мысль ударилась о необходимость претворения (что за страшные слова подстерегают нас, когда нечиста совесть, на каждом шагу, каждое слово капкан и удавка, пуля или нож, камень под босой ногой, сколько их, прежде приветливых или безмятежных, становится оборотнями), как только я признал, что, сделав выбор в уме, придётся встать с дивана и выйти в мир, чтобы осуществить задуманное в бескрайних лабиринтах магазинов и торговых центров, — о нет, лишь бы не торговый центр! — так сразу сомлел.

Злобу и неприязнь к живым (да, и они!) несвежим телам возбуждали во мне торговые центры, а если оказывалось, утром буднего дня, что тел, толпы, в сущности, нет, то это было ещё хуже. Тогда сквозь страх, сквозь раскаяние я ненавидел само пространство.

Но альтернатива, специализированные магазины, пугала по-своему. Специализированный магазин виделся мне чем-то излишне чётким, суровым, требующим от покупателя, чтобы тот явился не только с определённым желанием, но и с набором определённых знаний, и его общение с продавцом (не просто продавцом, но консультантом, сведущим и глумливым под маской любезности) выглядело как разговор взрослых людей, а не препирательство инвалида с медработником.

Книги, музыку и фильмы я исключил. Конечно, основываясь на опыте наших споров, я — если бы это был не я — мог презентовать Хераскову подборку классического французского нуара, и в этом заключалась бы дружеская шутка, насмешка ласковая, обоим понятная и парадоксально подтверждающая значимость вызвавших её слов. Кто-то другой, не я, сумел бы взглянуть и вглубь, дальше, проницательно угадать истинные вкусы и пристрастия, тайную сердечную склонность. Но как я мог угадать, каковы его истинные вкусы, если большая часть его жизни оставалась для меня белым пятном? Я, например, до сих пор не знал, женат он или свободен, бреется или нет, курит или нет, ездит на рыбалку или не ездит, в каком стиле одевается, какой предпочитает алкоголь и не принадлежит ли, наконец, к тем людям, которые охотно ответят на прямой вопрос, чего бы они хотели к праздничку, — не знал и прекрасно понимал, что соваться с подобными вопросами уже поздно, уже не выдашь их за досужее любопытство, уместное в первые дни знакомства и едва ли не обидное на том этапе, когда надлежит не спрашивать, а угадывать шестым чувством.

И, наконец, в магазине, известном только телефонному справочнику, на остаток шпионских денег, не всё же проездил на такси, я приобрёл большие (на час) и редкостной красоты песочные часы, созданные словно для того, чтобы утешать каждого, кто смотрит на время. Я и сам не мог налюбоваться, («товар высшей категории, товар сертифицирован, бракованный товар подлежит обмену»); стекло, дерево, сталь и удивительно яркий, с оттенком пустыни, как мы её представляем, песок казались аллегорией, метафорой, чем-то таким; продуманным сочетанием прочности, хрупкости и непреклонного бега. Я подолгу смотрел на них, потом отходил к окну, стоял там и тихонько мурлыкал: «Ни тебе конвоя, небо голубое, я бегу по полю, словно ветерок», — и будущность вырисовывалась передо мной столь же ясно, как невесть откуда взявшееся на небе солнце над лёгкой бледной дымкой юного снега. Так просто! Я вручу подарок, погляжу на Хераскова въяве, попрошу прощения-как Раскольников у народа на площади — и пойду в милицию. Назову себя неонацистом, и дело сделано. Назову себя неонацистом-одиночкой, без закулисного идеолога, без сообщников, с боевым знаменем в тайнике в лесу под ёлкой. (Ведь проведут следственный эксперимент, заставят показать и лес, и ёлку — и им не скажешь «забыл» так, чтобы это прозвучало убедительно.) Назову себя хулиганом. (105.1 — от шести до пятнадцати.) А они поглядят и скажут: какой из тебя хулиган? Ты, психопат.